— Позвольте мне умолять вас сделать мне одолжение сесть на ваше место и позвольте мне попросить у вас прощения, если я нечаянно помешал вам.
Он остановился, ожидая ее ответа, прежде чем вошел в комнату. Все еще очарованной его голосом, Мерси настолько хватило самообладания, чтобы поклониться ему и опять занять свое место на диване. Теперь невозможно было оставить его. Посмотрев на нее с минуту, он вошел в комнату, не заговаривая с ней опять. Она начала не только интересовать его, но и приводить в недоумение.
«Необыкновенное горе, — думал он, — запечатлело свои следы на лице этой женщины. Необыкновенное сердце бьется в груди этой женщины. Кто она?»
Мерси собралась с мужеством и принудила себя заговорить с ним.
— Леди Джэнет, кажется, в библиотеке, — сказала она робко, — сказать ей, что вы здесь?
— Не тревожьте леди Джэнет и не тревожьтесь сами.
С этим ответом он подошел к столу, деликатно давая ей время оправиться от замешательства. Он взял бутылку с остатками бордоского после Ораса и налил себе рюмку.
— Бордоское тетушки будет пока ее представителем, — сказал он, улыбаясь и опять обращаясь к Мерси. — Я много ходил пешком и могу осмелиться сам угостить себя в этом доме без приглашения. Можно предложить вам что-нибудь?
Мерси дала отрицательный ответ. Она начала уже удивляться, вспоминая то, что она знала о нем прежде, его непринужденному обращению и небрежному разговору.
Джулиан опорожнил рюмку с видом человека, вполне понимавшего и ценившего хорошее вино.
— Бордоское тетушки достойно ее, — сказал он с комической серьезностью, поставив рюмку на стол, — оба подлинные произведения природы.
Он сел за стол и критически осмотрел различные блюда, оставшиеся на нем. Особенно одно блюдо привлекло его внимание.
— Это что такое? — продолжал он, — французский пирог? Грубо и несправедливо было бы попробовать французского вина и оставить без внимания французский пирог.
Он взял ножик и вилку и съел пирог с таким же удовольствием, как выпил вино.
— Достоин великой нации! — воскликнул он с энтузиазмом. — Vive la France![3]
Мерси слушала и смотрела с невыразимым изумлением.
Он вовсе не походил на тот образ, в котором ее воображение представляло его ей в повседневной жизни. Снимите его белый галстук, и никто не узнал бы, что это знаменитый проповедник-пастор.
Он наложил себе еще полную тарелку пирога и снова заговорил с Мерси, уплетая пирог и разговаривая так спокойно и приятно, как будто они знали друг друга несколько лет.
— Я пришел сюда через Кенсингтонский сад, — сказал он. — Некоторое время я жил в плоском, некрасивом, обнаженном земледельческом округе. Вы не можете себе представить, как приятен показался мне сад по контрасту. Дамы в богатых зимних платьях, щеголеватые няни, хиленькие дети, вечно движущаяся толпа катающихся на коньках по льду Круглого пруда — все было так весело после того, к чему я привык, что я, право, начал свистеть, шагая по этой блестящей сцене. В мое время мальчики всегда свистели, когда им было весело, и я еще не потерял этой привычки. Кого, вы думаете, я встретил в самый разгар насвистываемой мной песни?
Насколько ей позволяло изумление, Мерси извинилась за то, что не может угадать. Она никогда в жизни ни с кем не говорила с таким смущением и так невнятно, как говорила теперь с Джулианом Грэем.
Он продолжал веселее прежнего, по-видимому, не примечая того впечатления, которое производил на нее.
— Кого я встретил, — повторил он, — когда гулял? Моего епископа! Если бы я насвистывал священную мелодию, его преосвященство, может быть, извинил бы пошлость моего пения из уважения к моей музыке. К несчастью, сочинение, исполняемое мною в ту минуту (никто на свете не свистит так громко, как я), было «La Donna e mobile»[4] Верди — без сомнения, знакомое его преосвященству по уличным шарманкам. Он узнал мотив, бедняжка, и когда я ему поклонился, он стал смотреть в другую сторону. Странно в таком свете, который переполнен грехом и горем, обращать серьезное внимание на такую безделицу, как насвистывание мотива веселым пастором!
Он оттолкнул от себя тарелку, произнося последние слова, и продолжал просто и серьезно совсем другим тоном:
— Я никогда не мог понять, зачем мы должны выдавать себя между другими людьми как бы принадлежащими к особенной касте и почему нам должно быть запрещено в безвредных вещах поступать, как поступают другие. В старину служители церкви нам не подавали подобных примеров. Тогда люди были умнее и лучше нас. Я осмелюсь сказать, что одно из самых трудных препятствий делать добро нашим ближним состоит в том, что мы принимаем клерикальное обращение и клерикальный голос. Я, со своей стороны, не предъявляю притязания казаться священнее и внушать более благоговения, чем всякий друг мой христианин, который делает какое может добро.
Он весело взглянул на Мерси, которая смотрела на него с недоумением. Он заговорил опять шутливым тоном.
— Вы радикалка? — спросил Джулиан с насмешливым выражением в своих больших блестящих глазах. — Я радикал!
Мерси очень старалась понять его, но напрасно. Неужели это тот проповедник, слова которого очаровали, очистили, облагородили ее? Неужели это тот человек, проповедь которого заставляла плакать женщин, которые, как ей было известно, были бесстыдными и закоренелыми преступницами? Да! Глаза, теперь смотревшие на нее с насмешкой, были те самые прелестные глаза, которые когда-то заглядывали в ее душу. Голос, обратившийся к ней сейчас с шутливым вопросом, был тот самый глубокий и мягкий голос, который когда-то заставил затрепетать ее сердце. На кафедре он был ангелом милосердия, не на кафедре — мальчиком, вырвавшимся из школы.
— Не пугайтесь! — сказал он добродушно, приметив ее замешательство. — Общественное мнение прозвало меня более суровым именем, чем «радикал». Я последнее время находился, как говорил вам, в земледельческом округе, Я исполнял там обязанности ректора, которому захотелось погулять. Как, вы думаете, кончился опыт? Сквайр назвал меня коммунистом, фермеры донесли на меня как на зажигателя, другой ректор был призван назад, и я теперь имею честь разговаривать с вами в качестве изгнанника, которому неловко было оставаться в порядочной местности.
С этим откровенным признанием он встал из-за стола и сел возле Мерси.
— Вы, конечно, полюбопытствуете узнать, — сказал он, — в чем состояла моя вина. Вы понимаете политическую экономию и законы спроса и предложения?
Мерси призналась, что не понимает их.
