– Причем тут Ирка?! – взвилась Любаша. – Христианство – это наша исконная религия!… А они…
Потом она говорила что-то еще, но я уже фактически ее не слушала. Ничего нового. Все это я слыхала и читала раньше. Но, черт побери все на свете, я и помыслить не могла, что когда-нибудь услышу такое от Любаши!…
– Слушай, но это же ерунда какая-то! – заметила Светка, с которой я решилась поделиться своими переживаниями. Любашу она знала давно, но не близко. – По логике вещей она наоборот, должна быть им благодарна. За Мишку и за все…
– По логике устроены компьютеры, а не живые люди, – напомнила я. – Живая жизнь асимметрична и алогична, и находится в состоянии устойчивого неравновесия – помнишь, нас в Университете учили?
– Помню… – вздохнула Светка. – Только что же проку? Что с Любашей-то?
– Увы! – я тоже вздохнула. – Наверное, Любаша просто обречена была стать фанатиком. Слишком аскетическую жизнь она прожила. Пусть это был ее собственный выбор, но все же, все же… Рано или поздно это должно было как-то аукнуться. Где-то должен был отыскаться тот, кто виноват…
– Ужасно!… И что же, теперь уже ничего сделать нельзя?
Я пожала плечами. Откуда мне было знать?
Любаша позвонила на второй день к вечеру, и совершенно обычным, знакомым много лет тоном сказала, что чувствует себя очень виноватой за то, что не сдержала своих чувств и тем выказала неуважение к моим принципам, которые, как она знает, мне очень дороги, на что она, разумеется, не имела никакого права … и т.д. и т.п. в том же духе еще минут на десять. Я не прерывала ее только потому, что не знала, что говорить самой. В конце концов Любаша, которая явно все продумала еще до того, как подошла к телефону, предложила вполне разумный компромисс. Наша многолетняя дружба ценна для обеих, рвать отношения по идеологическим мотивам в нашем возрасте – абсурд. Поэтому мы продолжаем дружить и общаться, как прежде, но не затрагиваем известную нам обеим тему. Я немедленно согласилась. «Спасибо тебе,» – тихо сказала Любаша и положила трубку.
После девятого класса Мишка съездил на каникулы в Израиль. Священная земля чужих предков произвела на мальчишку колоссальное впечатление. Когда он показывал мне фотографии Масличной горы, Мертвого моря и пустыни Негев, глаза его сияли восторгом. Весь десятый класс он из кожи вон лез, чтобы завоевать право на повторение поездки. Здесь намечались некоторые сложности, так как в последнее школьное лето администрация школы старалась все же вывезти в Израиль настоящих евреев, с прицелом, естественно, на их последующую эмиграцию (те, кто давал деньги, имели в виду именно это, и ни от кого этого не скрывали).
Мишкина успеваемость за десятый класс улучшилась едва ли не в два раза. Свою роль в этом сыграло и окрепшее здоровье, но главное было в другом. Мишка рос парнем неглупым, но абсолютно не честолюбивым, довольно вялым и в меру ленивым. Когда появился конкретный стимул, все изменилось в одночасье. Администрация не могла не оценить внезапно проснувшегося мишкиного рвения, и ему, единственному нееврею, удалось-таки оказаться в едущей в Израиль группе.
Два месяца россияне жили в кибуце при заповеднике, где-то там даже работали и одновременно знакомились с обычаями страны. В так называемой Школе Природы, которая тоже имелась при заповеднике, Мишка познакомился с девушкой по имени Рахиль. Очаровательная Рахиль была старше Мишки на год и называлась сабром (родилась в Израиле), а ее родители приехали в Израиль из Франции. После окончания школы и службы в армии она собиралась посвятить свою жизнь охране животных пустыни. Девушка хорошо говорила на четырех языках, а после знакомства с Мишкой сразу же начала учить русский. Молодые люди полюбили друг друга. Для обоих это было первое серьезное чувство и первая душевная и физическая близость. В минуты нежности Мишка сравнивал Рахиль с изящной ящеркой, согревшейся на солнце. Рахиль же, лаская и целуя льняные мишкины волосы, говорила, что от Мишки веет прохладой и просторами его родной страны. В пределах разницы полученных образований им нравились одни и те же книги и фильмы. Во всех остальных областях они хорошо дополняли друг друга. В ночь перед неизбежным расставанием молодые люди решили, что они должны быть вместе всегда. Мишка готов был после окончания школы эмигрировать в Израиль. Рахиль сказала, что до этого приедет сама, и они все решат. Оба плакали.
Сразу после приезда Мишка, захлебываясь от волнения словами, рассказал обо всем Любаше. Каждый день добавлял подробностей. Жаркий образ ящерки Рахили царил в бедной и вымороженной декабрьскими морозами любашиной квартире. Мишка был ослепительно счастлив, избавился от юношеских прыщей и жил будущим. Довольно часто через каких-то еврейских знакомых передавали письма. Мишка бездумно сидел над ними ночами и целовал до тех пор, пока не расплывались чернила. Ответы писал высунув язык, с прилежностью второклассника, с черновиками и цитатами из русской и мировой классики. Любаша стала цвета земли и похудела на восемь килограммов. Даже малознакомые люди советовали ей проверить щитовидку. Мы с Ленкой все видели, все понимали, но молчали, не зная, что говорить. Сама Любаша, как всегда, ни на что не жаловалась.
Рахиль приехала на еврейскую Пасху. С естественностью пустынной ящерки, как в норке, поселилась у Мишки в комнате. Расставила какие-то пузыречки на подоконнике, вокруг любашиных фиалок. Убегая на очередную экскурсию, забывала на стуле маленькие яркие тряпочки-наряды. По вечерам Мишка целомудренно раскладывал свою постель на раздвижном кресле, но очень быстро оказывался в кровати с Рахилью. «Зачем ты стелишь на кресле? – искренне удивлялась практичная Рахиль. – Только белье зря пачкается…». Когда Любаша готовила, Мишка крутился рядом и тщательно следил за тем, чтобы пища, подаваемая гостье, была кошерной. Смысла это не имело никакого. Французские родители Рахили были людьми весьма светскими и дочь воспитывали достаточно свободно. Какую еду она ест в удивительной России, девушке было все равно – лишь бы вкусно.
Рахиль привезла Любаше подарки – кофеварку и красивое ожерелье из каких-то полудрагоценных камней. Старалась понравиться – помогала накрывать на стол, хвалила русскую литературу и архитектуру Петербурга, на ломаном русском языке с французской непосредственностью и еврейской обстоятельностью беседовала о будущем:
– Мы только не волновать вас, Любашья. Я слышала, вас так называют друзья. Я тоже буду – это ничего? Ведь я же люблю ваша Миша, значит, мы тоже друзья. Любашья – так красиво звучит, мягко, почти по-еврейски. Миша зовет меня – Рахилька. Это смешно. Вы тоже зовет меня так, если захотеть. Миша и я все будет хорошо. То, что Миша не еврей, – ничего не страшно. Есть родители – очень плохо, против, замуж только еврей. Мои родители все равно, ничего, лишь бы мне хорошо. Религия важно не очень, уважать закон – и все. А дети нас все равно будут евреи. Такой закон. В Израиль много разных людей живут – ничего. Даже арабы живут, вы знаете, наверное. Арабы – это хуже, чем русский, хуже, чем всё. Они стреляют, делают терракты, но если знать, как, то не очень опасно, можно жить. Израиль красивый. Как Петербург, как Париж, но по-другому. Вы бывала в Париже, Любашья? Нет? Жаль. Да, я помню, Миша говорил, ваша государства не заботится, чтобы его молодой граждан видел мир. В Израиль не так. Мы путешествуем, потом служим в армии. Нас в армии учат – как не опасно. Меня скоро научат. Вы, главное, не надо волновать…
