машине и молча отщипнула от батона – армянин усмехнулся.
– Губа нэ дура, – глубокомысленно изрек он, попав катышком из хлеба прямо в лупоглазого голубя.
Батон был свежим, вкусно пах, и, бросив несколько кусочков птицам, я вдруг ощутила сосущий голод и следующую порцию отправила в рот.
– Пач-чиму такая грустная, а?
– Потому что никто меня не любит, – я вновь пожала плечами и сжала губы.
– Э, как нэ любит? Нэльзя так говорить. Всэгда есть родитэли – они нэ оставят.
– В том-то и дело, что меня родители не любят.
Армянин рассмеялся.
– Не смешно.
– Что, из дома ушла, да? – улыбался он. – Дэти, дэти. Во всэ врэмэна одинаковые. Я тоже из дома сбэгал, когда пацан был.
– Зачем?
Сильный порыв ветра растрепал мои волосы, выбил пряди из-за ушей, и теперь я смотрела на собеседника, прищурившись, сквозь расползающуюся ткань из собственных волос, лезущих в глаза; армянин успешно припоймал свою кепи, сдернутую ветром с головы. Два человека, едва слышно беседующие о жизни в своем маленьком мирке на огромном пустом вокзале.
– Ну, – таксист задумался, глядя на небо, – дурак был. Как ты. Вот и сбэжал. Один раз. Потом отэц отбил у меня эту прэвычку. Когда нашел, таких лулэй дал, что я на всю жизнь запомнил, как он мэня любит.
– В чем же здесь любовь? Бьет, значит, любит? Так, что ли?
– Нэт! Это у вас, русских, так. Я понял, как он пэрэживал за мэня. И понял, что он дэйствитэльно мэня любит. Просто когда родитэли злые, значит, либо ты выноват, либо ты должен сдэлать вид, что выноват. Любой родитэль любит своих дэтэй, что бы он нэ говорил, что бы нэ дэлал.
– А если мама говорит, что жалеет о том, что родила тебя?
– Это значит, мама очэнь разозлилась! – воскликнул он, взмахнув рукой.
– И что мне делать? – неожиданно для себя самой спросила я.
– Подождать, – сказал он таким тоном, будто изрек истину, над которой все космические цивилизации бились миллионы лет.
В молчании прошло несколько минут. Я уже даже забыла о том, что сижу на капоте такси, а рядом со мной старый мудрый армянин, который тоже призадумался о своем и вроде меня не замечает.
– Ну что, нэ пэрэдумала уезжать? – вдруг спросил он, поглядев на старинные наручные часы.
– Нет, не передумала.
Странная вещь, с абсолютно незнакомым человеком было настолько легко общаться и делиться чем-то личным, что даже то, чего и сам не знал, вдруг открывалось тебе ясно и прозрачно: еще секунду назад я даже не догадывалась, что сегодня же уеду в город. А теперь знаю это точно.
– Ну смотри сама: жизнь твоя. Только сидэть потом будэт больно, когда вэрнешься, повэрь моэму опыту.
– А я не вернусь, – сказала я, убеждая и себя в этом.
– Черэз полчаса элэктричка, я поеду в центр, тут клиентов все равно нэту. До скорой встрэчи.
– До свидания, – попрощалась я и ушла к лавочкам.
Когда приехала электричка, я села в нее с пустой головой и на последние деньги купила билет. Через полтора часа я уже была в городе, и сразу же позвонила Ольге, чтобы переночевать в общежитии. А возможно, и договориться с комендантом о заселении.
Дифракция света – огибание лучами света границы непрозрачных тел; проникновение света в область геометрической тени.
Ольга приняла меня с распростертыми: этот человек рад видеть меня в любое время суток и в любом состоянии.
Поглядев на меня всего секунду, она не стала ничего расспрашивать, как и осуждать за побег из дома: по мне, наверное, было видно, что в нравоучениях я нуждаюсь меньше всего. Зато подруга накормила меня и одолжила денег, чтобы я могла заплатить за первую неделю проживания в общаге. А я в пылу отчаявшегося человека поклялась себе, что как можно скорее найду работу и верну ей все до копейки.
Было какое-то стойкое отвращение к себе. Хуже даже, чем обычно.
Купив по бутылочке «Жатецкого», мы с Ольгой просидели за разговорами на кухне часов до трех ночи. Мне нужно было многое ей рассказать, нам вместе нужно было многое обсудить: причину побега, мои планы на ближайшее будущее и соображения по поводу Довлатова, который теперь волновал меньше всего.
Ольга пила пиво второй раз за всю историю этого мира, но даже не опьянела и вполне могла беседовать со мной о суке-жизни хоть до рассвета. Она вообще отрицательно относится к алкоголю, но под моим влиянием могла употребить. Я и сама сейчас пью редко, не то, что раньше, а в этот вечер было так погано, что прямо хотелось, и именно пива. Чтобы мозг задурманить лишь малость, но воспоминаний не лишиться совсем, как и способности хронологически излагать соображения.
Выключенный телефон я забросила куда подальше, планируя завтра же сменить сим-карту, чтобы ни одна ляля с этого момента мне дозвониться не могла. Я теперь недоступна для всех, кроме тех, кого сама к себе подпущу.
Спать я легла в одежде, которую дала мне Ольга, и по моему настоянию постелено было на полу. Ну не буду же я у этой святой койку отбирать? И теснить ее тоже не хотелось. В тот вечер мне казалось, что Ольга – единственная, кто вообще любит меня и всегда поможет, и с этой утешающей, светлой мыслью я и уснула.
* * *
Я проснулась от того, что меня кто-то настойчиво пихал, сопровождая свои наглые действия не менее настойчивым полушепотом:
– Яна-а-а! Вставай.
Не разрывая слипшихся словно навечно век, я пересохшими губами произнесла:
– Изыди.
Толчки повторились с новой мощностью.
– Яна. Универ. Уже шесть.
– Оль, давай останемся. Мне так херово…
– Поднимайся. Сегодня Корнеева. Тебе нельзя пропускать. Я сделаю кофе.
Кодовое слово для того, чтобы сон вышел из меня подобно демонам из свиней, прозвучало: Корнеева. Провалявшись еще минут семь, я еле-еле приподнялась: болела шея, спина, плечи – от неудобной позы во время сна; болела голова – от недосыпа и пива; в глазах как будто вагон песка опрокинулся.
Со словом «блять» на устах я схватилась за подоконник рукой и кое-как придала замученному телу вертикальное положение. Опять же не без мата отыскала свои вещи, оделась, несколько раз чуть не грохнувшись от потери равновесия, и пошла сначала в туалет, стараясь не приглядываться к себе в зеркале, дабы не заработать «инсульт миосульда», как выражается одна наша веселая преподша. Затем показалась на кухне. Ольга сидела за столом и завтракала, окинув меня взглядом, красноречивее которого я еще
