– Настена, я же сказала, не дури!
– Ну ла-адно, – Настя, растревожившись, все не могла успокоиться. – А как же я должна была правильно сказать… Ну вот вы говорите, а я?…
– Просто улыбаешься – мол, поняла и приняла шутку, и все. Если по-женски, с кокетством, могла сказать: поцелуй причитается! Вы, теть Анджа, такая умная! – подбежать ко мне (для этого с тахты сползти надо!) и чмокнуть меня в щечку. Или, если больше по-мужски, тогда говоришь: Конечно, причитается! Следующий раз приду, принесу бутылек, закуску, отметим, как полагается. А если по мне, так можно было открытку вишневую на память нарисовать, как ты в детстве мне на все праздники рисовала. Мне очень нравилось, я их и до сих пор храню…
– Правда, теть Анджа?! – Настя явно растрогалась. Но выражать свои чувства иначе, чем в рисунках и орнаментах, она не умела, и потому рука ее невольно, сама собой, искала карандаш и бумагу.
Звонок прозвучал неожиданно пронзительно и прервал урок на полуслове.
– Кстати, Насть, ко мне тут человек один должен прийти, – вспомнила Анжелика.
– Мне уйти-и? – спросила Настя.
– Да нет, а впрочем, как хочешь…
– Ага-а… – протянула Настя и снова углубилась в рисунки полуторавековой давности.
– Здравствуйте, Владимир! – хозяйка быстро и внимательно оглядела стоящего на пороге молодого человека. Он был одет чисто и аккуратно, но без каких-либо признаков вкуса или стиля. («Детдом!» – горько констатировала Анжелика.) И оказался намного моложе, чем она предполагала. – Раздевайтесь и проходите в комнату.
Ускорить ситуацию не получилось. Владимир, естественно, держал в руках цветы и с тщательностью старой ламповой ЭВМ выговаривал положенные в подобных случаях (с его, естественно, точки зрения) формулы. Анжелика ждала, слегка морщась.
Наконец, цветы были вручены, а прочие формальности закончены. Прошли в комнату.
– Это – Владимир, это – Анастасия Зоннершайн, – скороговоркой сказала Анжелика. – Настя – довольно известный дизайнер. Вы можете говорить при ней, не обращая на нее внимания.
– Почему? – спросил Владимир.
– Потому что у всех свои заморочки, – объяснила Анжелика. – Вы, к примеру, слова в простоте сказать не можете, а Настя – заметит вас и сконцентрирует внимание на вашей фигуре хорошо если к тому моменту, когда вы соберетесь уходить…
– А я его зна-аю, – неожиданно сказала Настя, обращаясь к Анжелике и совершенно игнорируя Владимира. – Он играет на чем-то и поет. Я в телевизоре видела. У них девочка-певица в черном и белом. И освещение. Все вместе – как текст на странице. Черное и белое – вы знаете, это не моя тема, но заценить могу. Довольно классно получается, хотя и сухо, и хрустит. Он – ваш родственник, да, теть Анджа? Тогда, если они когда-нибудь задумают цветовую гамму сменить, пусть скажут, я им нарису-ую-у…
– Владимир, вы и вправду поете? – спросила Анжелика. – Настя говорила именно про вас?
– Да, с вашего позволения, – Владимир поклонился сначала в сторону Анжелики, а потом – в сторону Насти, которая уже снова, отвернувшись к стене, листала страницы. – Наша группа называется «Детдом».
– Тогда, Владимир, обращаю ваше внимание, – серьезно произнесла Анжелика. – То, что сказала сейчас Настя, дорого стоит во всех смыслах. Не берите в голову форму предложения. Насте, в отличие от вас, никогда не преподавали этикет, и она не очень-то умеет взаимодействовать с людьми по общепринятым правилам. Но дизайн и художественное оформление от Зоннершайн – это модно и это фирма. При этом учтите, что Настена, несмотря на все ее странности, всегда держит свое слово. Она вам пообещала – вы это услышали?
– Безусловно, да! Я крайне признателен госпоже Зоннершайн за ее щедрое предложение.
– Хорошо, а теперь садитесь и излагайте, – вздохнула Анжелика. – Если захотите чаю, скажете сами. Я сделаю.
* * *
Спустя некоторое время Анжелика сняла с этажерки телефон, набрала номер и, не обращая абсолютно никакого внимания на обоих своих посетителей, сказала в трубку:
– Светка, ты знаешь, я, кажется, нашла тебе работу. Потом объясню подробнее, а ты пока морально готовься.
* * *
Настя собралась уходить вслед за Владимиром. В просторной прихожей довольно крупная девушка умудрялась двигаться так, словно, кроме нее, там никого не было. Владимир рассыпался в благодарностях. Анжелика трагически поднимала брови. Еще один звонок прозвучал почти истерически. На пороге стояли Олег и Антонина.
Анжелика, обречено вздохнув и на мгновение прижмурив глаза, забормотала представления:
– Олег, это Настя, воспитанница Светы, дизайнер, Антонина, моя дочь, это Владимир, воспитанник Аркадия, с которым я жила в одной квартире, певец, Настя, Владимир, это Олег…
В конце концов Анжелика уже и сама плохо понимала, кто кого воспитывал, Владимир под шумок неожиданно коротко попрощался и ускользнул на лестницу, а все внимание оставшихся сконцентрировалось на Насте Зоннершайн, которая в одном сапоге столбом стояла посреди коридора, широко распахнув свои зеленые раскосые глаза и отвесив книзу тяжеловатую челюсть.
– Тося, кто это?! – наконец спросила она, указывая пальцем.
– Мой отец. Его зовут Олег, – несколько обалдело ответила Антонина.
Настя шагнула вперед босой ногой, обеими руками потрясла смуглую кисть Олега и, широко улыбаясь, сказала:
– Вы знаете, Олег, я просто офигитительно рада с вами познакомиться!
Мать и дочь изумленно переглянулись. Никто из них никогда не видел Настю Зоннершайн, самостоятельно проявляющую инициативу при контакте с незнакомым ей человеком. Олег о Настиных особенностях ничего не знал и поэтому вполне дружественно и равнодушно с ней поздоровался, покосившись, впрочем, на ее полуобутые ноги. Судя по всему, ноги Насти не произвели на него сильного впечатления, да, сказать по правде, ничего такого особенного (не считая одинокого сапога) в них и не было. То ли дело ноги его родной дочери Антонины, длина которых явно приближалась к полутора метрам…
* * *
Ольга сидела на краешке ванной, спустив ноги внутрь, и лила воду из душа себе на колени. Вода была очень горячей и колени и бедра девушки давно уже приобрели мраморную окраску. Белые и розовые прожилки на красном. Длинная белая футболка, в которую была одета девушка, завернута узлом высоко под грудью, а мокрые волосы скручены узлом на затылке. Капли с узла падали на пол, на потрескавшуюся шахматную плитку – грязно-красную с грязно-желтым.
Ванная комната в коммунальной квартире была очень большой, никак не менее девяти метров. В какой-нибудь хрущевке из нее получилась бы вполне полноценная комната. Кроме огромной, порыжевшей от ржавчины и времени ванной в ней стояли еще три стиральные машины – одна детдомовцев, и две – соседей, две корзины для грязного белья и старый шкафчик с отвалившейся передней дверцей, в котором все хранили стиральный порошок, старые мочалки, начатые банки с краской и прочие нужные вещи. И еще много места оставалось внизу, а особенно – наверху. Выкрашенные облупившейся синей краской, всегда влажные стены уходили вверх, к потолку, первоначальный цвет которого давно не угадывался. Словно часть дизайна, все приблизительно на одной высоте, по стенам висели на вбитых ржавых гвоздях разноцветные и разноразмерные тазы с отколотой эмалью. Когда в ванной кто-нибудь мылся или стирал, под потолком собирались красивые клубы пара, сквозь которые радужно просвечивала одинокая и далекая лампочка. В целом обстановка тревожно и где-то забавно напрямую ассоциировалась с той атмосферой, которую ансамбль «Детдом» создавал на сцене. И если вспомнить о том, что у «детдомовцев» почти отсутствовала фантазия…
