– А ты думал!
Юрка прыгнул за руль и, газанув, умчался с лихостью той самой «ВИП-персоны».
Хотел стать путешественником, как Марко Поло, с грустью подумал Сергей. А стал – чиновником, депутатом, кандидатом в мэры. Впрочем, я тоже не космонавт, усмехнулся он про себя. Випы разные нужны, випы разные важны…
Поймать такси в родном Новосибирске оказалось делом почти невозможным. Машины с шашечками проносились мимо как метеоры, не реагируя на взмах руки. Наконец остановился частник на чадящей черным дымом ржавой «восьмерке».
Вот и хлебнул житейских радостей нормального человека, подумал Сергей, с трудом устраиваясь в тесном, пропахшем бензином нутре «восьмерки».
– А?! Как у нас получилось! – воскликнул Барышев-старший, укладывая последнюю желтую «звездочку» в тарелку с салатом.
– Красота! – поддержала Ольга его восторг. – Такое даже есть жалко!
– Кому жалко, может не есть. А меня вы не остановите! – заявил Сергей, стремительно схватив с одной из тарелок маленькое яйцо и засунув его в рот.
Он тут же получил от Ольги подзатыльник и успел поцеловать ее в плечо, прежде чем она, подхватив блюдо с золотистой, источавшей невероятные ароматы уткой ушла в комнату.
Барышев остался на кухне один на один с отцом.
– Дай хоть обниму тебя, кулинар! – Сергей сграбастал его в охапку и прижался щекой к щеке, с тоской и болью осознавая, как редко они видятся, разговаривают по душам, смотрят в глаза друг другу. И как неумолимо уходит время, отсекая год за годом, отсчитывая минуты и мгновения, которые он мог бы провести рядом с отцом.
Черт бы побрал этот его «ВИП-статус», если они так редко видятся.
Сергей почувствовал, как запершило в горле и от нахлынувшей нежности сжалось сердце…
– Ну, все, все, железная лапа, – дрогнувшим голосом проворчал Леонид Сергеевич, пытаясь вывернуться из сомкнутых рук Сергея. – Отпусти, раздавишь!
– Ой, вот только не надо строить из себя немощного пенсионера, – засмеялся Сергей, пытаясь этим смехом скрыть внезапную нежность, и благодарность, и… что там еще так сжимает мохнатой, твердой лапой душу и сердце… – Все равно никто не поверит, что тебе семьдесят!
– И все-таки мне семьдесят, Сережа, – грустно усмехнулся отец, потирая рукой грудь и морщась, словно от боли.
– Пап, ты что?!
Нежность и благодарность заслонили тревога и беспокойство – отец явно чего-то недоговаривал и хотел казаться бодрее и веселее, чем позволяло здоровье…
– А что? – с наигранным задором подмигнул сыну Леонид Сергеевич. – Устал малость, подумаешь. Давно на большую семью не готовил, без тренировки тяжело. Ну, пойдем!
Он подхватил два блюда с салатами и пошел в комнату, напевая свой любимый романс:
– Отвори потихоньку калитку…
Нет, нет, у него не может быть проблем с сердцем, успокоил себя Сергей. Он же врач-кардиолог! И все знает о сердечных болезнях. И сам себя вылечит, если что…
Промелькнула отдаленная, неявная мысль – это про чужие сердечные болячки отец все знает, а на свою закроет глаза, – но Сергей не дал этой мысли хода, взял со стола запотевший, холодный графин кедровки и понес к столу.
Ей все говорили, что она сильная и надо жить ради ребенка.
Никто – ровным счетом никто! – не понимал, не мог догадаться, допустить мысли, что она слабая, и жить только ради маленького Дим Димыча просто не может.
Не хочет.
Без Димки-старшего.
К чему просыпаться, если его нет? К чему дышать, говорить, двигаться, есть, спать и думать?
Все потеряло смысл с его смертью.
Все потеряло смысл.
Даже ребенок.
К чему ей ребенок, если Грозовский погиб?
Если от его улыбки, рук, глаз, шуток, – от его любви к ней, – остался лишь памятник на могиле… Белый мрамор, который – люби его, не люби – останется белым мрамором тысячи лет…
Вот бы люди были из мрамора… Хорошие из белого, плохие – из черного.
Надя ни разу не съездила на кладбище после похорон. Потому что Димки там не было.
Она придумала, что он жив, и ждала его дома – убирала к приходу Димочки квартиру, пекла пироги, варила борщи и ругала Дим Димыча, когда он разбрасывал игрушки:
– Сейчас папа придет, а у нас беспорядок!
– А когда он придет? – хныкал Димка-маленький.
– Скоро. Вон, слышишь, уже ключ в замке поворачивается…
Надя бросалась к двери, но звук поворачивающегося в замке ключа каждый раз оказывался иллюзией – борщи прокисали, пироги пропадали, мебель в квартире опять покрывалась пылью.
Время шло, а Грозовский не возвращался.
Он улыбался с портрета на стене – сиял глазами и словно говорил: «Подожди еще немного, матушка! Еще чуть-чуть… Ну что ж ты такая нетерпеливая!»
Надя ждала, с каждым днем все отчетливее понимая – он не придет.
Не обнимет, не поцелует, не наорет, не попросит поесть. Не отругает за глупую ревность. Не ужаснется новым ярким с тигриными мордами накидкам на креслах. Не скажет «ну и вкус у вас, матушка»…
Не, не, не…
Не воскреснет.
Осознание этого давалось с трудом. С дикой болью, которую не унимали ни снотворное, ни транквилизаторы, ни алкоголь.
Если бы еще Дим Димыч не спрашивал:
– Когда папа придет?
И не бежал к двери, услышав шум подъезжающего лифта, с криком «Папа!».
Как-то Надя, подхватив сына на руки, сказала ему:
– Папа умер.
– Заболел? – уточнил Димка-маленький.
– Умер. И… – «Улетел на небо», хотела сказать Надя, но не смогла, потому что…
Никуда он не улетел.
Его закопали в глинистой, рыжей, вязкой земле, которая к нему не могла иметь никакого отношения.
– Он не придет? – спросил Дим Димыч с недетской серьезностью.
– Я не знаю, – заплакала Надя, уткнувшись в ту самую накидку на кресле, за которую ее должен был отругать Грозовский. – Я ничего не знаю…
– Мы его подождем, мамочка, – погладил ее по коленке Дим Димыч теплой ладошкой. – Папа соскучится и вернется.
Легче самой умереть, в первый раз тогда подумала Надя. Чтобы рядом, в рыжую землю, под белый памятник…
В тот вечер она напилась снотворного – выпила все таблетки, какие были в доме.
А утром очнулась в больнице под капельницей.
Оказалось, Дим Димыч не смог ее разбудить и разревелся так громко, что прибежали соседи…
Вот тогда Надя в первый раз услышала, что «она сильная и должна жить ради ребенка». Это твердили все – Ольга, Барышев, девчонки из «Солнечного ветра», медсестры, врачи и еще кто-то – она не очень хорошо тогда различала людей…
В общем, умирать было нельзя.
А жить – невозможно.
И абсолютно бессмысленно.
Но все от нее чего-то требовали и ждали.
Требовали и ждали!
Агентство, которым надо руководить, Дим Димыч, которого надо гулять-кормить-развлекать, Ольга, которая доставала ее своими визитами и нравоучениями, подруги, которые требовали, чтобы она немедленно с кем-нибудь познакомилась и наладила свою личную жизнь.
