— Я и находился в подобных обстоятельствах, мой милый Гризье, и вы видите, что я недурно исполнил свое дело.
— Да! Оказавшись с пулей в плече!
— Все лучше, чем с пулей в сердце.
— Можно ли узнать причину этой дуэли?
— Извините меня, мой любезный Гризье: вся эта история должна оставаться в тайне: но в свое время вы ее узнаете.
— Полина? — спросил я его тихо.
— Да! — ответил он.
— На самом ли деле мы ее узнаем? — сказал Гризье.
— Непременно, — ответил Альфред, — и в доказательство я увожу с собой ужинать Александра, которому расскажу все сегодня вечером. Когда не будет препятствий к выходу ее в свет, вы прочтете ее в каком-нибудь томе Черных или Голубых повестей. Потерпите до этого времени.
Гризье должен был покориться. Альфред увел меня к себе ужинать, как обещал, и рассказал мне историю Полины.
Теперь единственное препятствие к ее изданию исчезло. Мать Полины умерла, и с ней угасли фамилия и имя этой несчастной женщины, приключения которой, кажется, не могли произойти ни в этом веке, ни в этом обществе, в которых мы живем.
— Ты знаешь, — сказал мне Альфред, — что я учился живописи, когда мой добрый дядя умер и оставил мне и сестре моей каждому по тридцать тысяч ливров годового дохода.
Я склонил голову в знак подтверждения того, что сказал Альфред, и почтения к тени человека, сделавшего такое доброе дело при прощании со здешним светом.
— С тех пор, — продолжал рассказчик, — я занимался живописью только для души. Я решил путешествовать, повидать Шотландию, Альпы, Италию; взял у нотариуса свои деньги и отправился в Гавр, чтобы начать свою поездку с Англии.
В Гавре я узнал, что Дозат и Жаден были на другом берегу Сены, в маленькой деревне, называемой Трувиль. Я не хотел покидать Францию, не пожав руки своим товарищам по живописи; взял пакет-бот[5] и через два часа был в Онфлере, а поутру в Трувиле. К несчастью, они уехали накануне.
— Ты знаешь эту маленькую пристань, населенную рыбаками; это одно из самых живописных мест Нормандии. Я остался здесь на несколько дней, в течение которых осматривал окрестности; потом вечером, сидя у камина моей почтенной хозяйки, госпожи Озере, слушал довольно странные рассказы о том, что происходило в течение трех месяцев в департаментах Кальвадос, Луаре и де Ла Манш. Рассказывали о грабежах, производимых с необыкновенной дерзостью. Нашли почтальона, который с завязанными глазами был привязан к дереву, его почтовая телега стояла на большой дороге, а лошади спокойно паслись на соседнем лугу. Однажды вечером, когда генеральный сборщик Кана давал ужин молодому парижанину Горацию Безевалю и двум его друзьям, приехавшим провести с ним охотничий сезон в замке Бюрси, отстоящем от Трувиля на пятнадцать лье, был вскрыт сундук с собранными налогами и похищено семьдесят тысяч франков. Наконец, сборщик Пон-л’Евека, который вез в Лизье для взноса в казну двенадцать тысяч франков, был убит, и тело его брошено в Тук; вынесенное этой маленькой рекой на берег, оно одно стало свидетелем убийства, а те, кто его совершил, остались неизвестными и безнаказанными, несмотря на деятельность парижской полиции, которая, будучи обеспокоенной этими разбоями, послала на место происшествия своих самых опытных полицейских.
Эти происшествия, усугублявшиеся время от времени пожарами, причин которых не знали и которые оппозиционные журналы приписывали правительству, распространяли по всей Нормандии ужас, неизвестный до тех пор в этой доброй стране, знаменитой своими адвокатами и тяжбами, но небогатой разбойниками и убийцами. Что касается меня, я мало верил всем этим историям, которые, казалось мне, могли произойти скорее в пустынных ущелиях Сиерры или в диких скалах Калабры, нежели в богатейших долинах Фалеза и плодоносных равнинах Понь-Одемера, усеянных деревнями, замками и мызами. Я всегда воображал себе разбойников среди леса или в глубине пещеры. А во всех трех департаментах не было ни одной норы, которая заслуживала бы названия пещеры, и ни одной рощи, которая могла бы показаться лесом.
Однако вскоре я вынужден был поверить всем этим рассказам: богатый англичанин, ехавший с женой из Гавра в Алаисон, был остановлен в половине лье от Дива, где хотел переменить лошадей; почтальон, связанный, с платком во рту, был брошен в карету на места своих бывших пассажиров; и лошади, зная дорогу, пришли в Ранивиль и остановились у почтового двора, где простояли до утра, ожидая, чтобы их распрягли. На другой день конюх, отворив ворота, нашел карету, запряженную лошадьми, и вместо господина — бедного связанного почтальона. Приведенный к мэру, этот человек объявил, что они были остановлены на большой дороге четырьмя мужчинами в масках, которые, судя по одежде, принадлежали к низшему сословию общества. Они принудили его остановиться и заставили путешественников выйти; тогда англичанин, пытаясь защищаться, выстрелил из пистолета; почти тотчас услышал почтальон стоны и крик, но, не смея обернуться, ничего не увидел; впрочем, через минуту после этого ему завязали рот и бросили в карету, которая привезла его к почтовому двору так же исправно, как если бы он сам сидел на козлах. Жандармы тотчас бросились к указанному месту и в самом деле нашли во рву тело англичанина, пронзенное двумя ударами кинжала. Что касается его жены, то она пропала бесследно. Это случилось не далее как в десяти или двенадцати лье от Трувиля. Тело жертвы было перенесено в Кан. Тогда уже у меня не осталось никаких причин сомневаться.
Через три или четыре дня после этого происшествия, накануне своего отъезда, я решил в последний раз осмотреть оставляемые мной места. Я приказал оснастить лодку, наняв ее на месяц, как нанимают в Париже карету; потом, видя чистое небо, предвещавшее погожий день, велел перенести в шлюпку обед и свои карандаши. Я сам поднял парус, поскольку один составлял весь экипаж моей лодки.
— В самом деле, — прервал я, — я знаю твою страсть к мореходству и припоминаю твое путешествие между Тюльерийским мостом и мостом Согласия на шлюпке под американским флагом.
— Да! — продолжал Альфред, улыбаясь, — но на тот раз приключения имели для меня роковые последствия. Сначала все шло хорошо; у меня была маленькая рыбачья лодка с одним парусом, управлять которой можно было с помощью руля. Ветер дул от Гавра, и я с удивительной быстротой скользил по морю, которое едва волновалось. Я проплыл таким образом около восьми или десяти лье в течение трех часов: потом ветер вдруг утих и вода стала неподвижной, как зеркало. Я находился тогда напротив устья Орна. По правую сторону от меня были подводные камни Лангрюна и скалы Лиона, по левую — развалины какого-то аббатства, соседствующие с замком Бюрси: это был прекрасный пейзаж, который мне оставалось только скопировать, чтобы сделать картину. Я опустил парус и принялся за работу.
