Мила потащила на себя покрывало со спинки дивана, неотрывно глядя на Сергея. Тот глотал широко открытым ртом холодный воздух и не ежился. На нее он вообще не смотрел.
Может, насытился в сауне по соседству, подкрались тут же ревнивые мысли. Или все же случилось что-то из ряда вон, что он после дикой сцены даже не пытается загладить свою вину.
— Сережа, — дребезжащим слабым голоском, способным растопить любое каменное сердце, позвала она. — Сережа, что случилось? Что-то случилось, да?
У нее не вышло. Его сердце к ее молящим интонациям осталось глухо. Резко пнув ногой балконную дверь, Серега неожиданно принялся застегивать рубашку, заправлять ее в штаны, застегивать ремень.
Значит, как в кино сегодня не будет, поняла Мила, и сердце ее упало. А что будет?!
— Случилось, девочка моя, — вымолвил он наконец, присаживаясь к ней на диван. — И еще как случилось!
Он положил руку на ее оттопыренный зад и слегка нажал, спросив:
— Болит?
— Немного. — Она сморщилась, на самом деле болело достаточно сильно.
— Извини, — пробормотал он рассеянно, глядя в пустоту. — Но ты сама виновата.
— Возможно, ты прав, — она кивнула. — Только в чем, Сережа?
— В том, что не забрала у Машки нашу расписку.
Тоже интересный! Что значит — забрать?! Забрать — это прийти к кому-то и попросить что-то вернуть, так? Расписку у Машки она так попросить не могла. Та бы и не вернула. Это долговая расписка! Это Машкин гарант, что они ее не кинут с возвратом долга. Разве она отдала бы?! Нет! И никто бы не отдал. И всегда им приходилось эти расписки забирать самим. Другими словами — воровать. А чтобы своровать, надо было тщательно подготовиться. Машку отвлечь, выманить из дома хотя бы на полчаса. Выманивать должна была она. А расписку забирать — Серега. А до этого он должен был пару дней за Машкой наблюдать. Так всегда бывало.
Чего он тогда выпендривается? Чего вину на нее перекладывает?
— Так я сегодня ее заберу, Сережа! — не стала она упрекать его в несправедливости. — Обязательно заберу.
— Интересно, как? — Он очень мерзко улыбнулся ей. И вдруг схватил за подбородок двумя пальцами и больно надавил на ямочку посередине. — Интересно, как ты это сделаешь, глупая корова, если расписка теперь наверняка у ментов?!
— У ментов?
Мила почувствовала, что летит в глубокую черную яму. Холодную и зловонную, как погреб в деревне у бабки. У той вечно там что-то гнило, и вонь стояла нестерпимая, стоило люк погреба приоткрыть.
Так вот ей в детстве всегда казалось, что нет худшего наказания, чем упасть в такой погреб — холодный, темный, вонючий. И всегда она оглядывалась, когда нависала над люком, не стоит ли кто сзади. Кто-то, кто хочет ее туда спихнуть.
Вот не подумала бы, что тем человеком, который ее туда столкнет, окажется ее бывшая подруга Машка! Значит, не простила ей пышной сдобы, не простила обмана. Прямиком бросилась в полицию и накатала заявление.
— Тварь! — прошипела Мила сдавленно.
Серега так и не выпустил ее подбородка, продолжая больно сжимать.
— Что делать станем? Сережа, пусти! — Она неожиданно осмелела и ударила мужа по руке, высвобождаясь. — Хватит уже истерик, понял! Давай, лучше думать, что в полиции говорить станем? Мы ведь, получается, ничего еще не совершили, так? И пускай наша расписка у них. И что? Мы взяли в долг, написали расписку. Долг вернем. А что прикинулись нищими, а сами таковыми не являемся, так это Машка может сколько угодно болтать. Мы все отрицать станем, так, Сережа? Она пускай говорит…
— Заткнись, — вяло отозвался он, спина его согнулась дугой, руки свесились между коленок, голова повисла. — Она уже ничего не скажет, Машка твоя.
— Че говоришь-то, Сережа?
Самое худшее из худших, самое страшное из страшных предположений сдавило ей голову мощным невидимым обручем.
Она увидела, будто в замедленном кадре отвратительного детектива, как Серега входит в Машкину квартиру, пока ее нет. Начинает искать расписку. Все летит из шкафов: Машкины трусы и лифчики, носки и джинсы. Он не находит ее, и тут Машка возвращается. Начинает верещать, и Сереге ничего не остается делать, кроме как Машку…
— Ты ее… Она мертва, Сережа?!
Как ей удалось выговорить эти страшные слова, она и сама не поняла.
Он кивнул, не поднимая головы.
— Это точно?!
— Точно!
— Машка мертвая?!
— Мертвее не бывает!
Мила вытянула трясущуюся руку, положила на сгорбленную спину мужа, легонько погладила. Спина дрогнула, как от удара током, и затряслась.
Сережа что, заплакал? Господи! Как же ему, должно быть, страшно! Как страшно.
— Сережа, я с тобой! Я с тобой, милый! До конца!
Забыв о боли, Мила подползла к нему на коленках поближе. Прижалась грудью к его подрагивающей спине, принялась зацеловывать его затылок, плечи.
— Я с тобой, милый! До самого конца!
И тут случилось такое, от чего она чуть с ума не сошла. Потому что подумала, что сошел с ума он! Потому что он громко весело воскликнул:
— А как же еще, Людка! Конечно, до конца!
И принялся смеяться. Громко, заразительно. И спина, оказывается, у него тряслась не от слез, а от смеха.
Сошел с ума! Ее красивый, сексуальный муж, всегда напоминавший ей киногероя, сошел с ума! Тронулся! Взбесился!
— Сережа, ты чего?! — Мила испуганно вжалась в диванную спинку. — Ты убил человека и ржешь? Наша с тобой расписка в руках полиции, а ты ржешь? Ты идиот, Сережа?!
Он резко оборвал смех, развернулся к ней, оглядел так, будто видит впервые. Точно чокнутый! И проговорил с легкой досадой:
— Это ты, Людка, чокнутая!
— Почему я?! Я никого не убивала!
— И я не убивал. — Он коротко хихикнул и для наглядности покрутил пальцем у своего виска. — Надо было додуматься до такого! Мне в тюрьму не хочется, представь.
Он широко зевнул.
— Спать охота, — пробормотал, глянул на настенные часы и даже выругался: — Ничего себе! Времени-то сколько! Утро почти, к обеду, глядишь, полиция нагрянет, а мы не спали. Давай, давай, детка, в кроватку…
И он принялся спихивать ее с дивана. Боясь, что он с глупой своей башки снова рассвирепеет и снова примется ее бить, Мила послушалась. Пошла за ним следом в спальню, сняла халатик и голышом легла в постель. Не потому, что тело болело, а потому, что не хотела, чтобы ночную пижаму с нее Серега снимать начал. У него ведь не все дома теперь, порвет. А вещь дорогая, стоящая. Когда-то она теперь сможет себе такую позволить!
Но муж не стал к ней приставать. Он улегся на спину, закинул за голову руки и мечтательно произнес, уставившись в потолок:
— Вот любит нас с тобой господь, Мила! Что хочешь делай, любит!
