Пока Синтия отсутствовала, Плам невольно ловила обрывки разговоров за соседними столиками.
— Она бы переспала и с крокодилом, чтобы получить эту роль…
— Всем известно, что Синди не вылезает из, чужих постелей…
— Фантастическая потаскуха!
— ..Поэтому я сказала: «Да пошел ты, мистер… Не распускай свои поганые руки»…
— Так на чем я остановилась? Ах, да. Парень хватает меня за задницу, а меня уже одолевает сон. Затем я чувствую что-то странное и оглядываюсь через плечо. И что же я вижу? Член у него такой маленький, что ему ничего не остается, как только подбираться ко мне сзади. И тут я ору:
"Потел вон!» А он так спокойненько застегивает «молнию», собирает вещички и, уходя, бормочет: «Я думал, ты еврейка…» Так я и есть еврейка…
Плам была потрясена.
Когда вернулась Синтия, она рассказала ей о разговорах за соседними столиками. Синтия расхохоталась.
— Лос-Анджелес — город продажной любви, во всех отношениях. Разве вы еще не заметили? Если ты нуль в сексе, здесь тебе делать нечего. Каждый живет, дышит и зарабатывает на жизнь — прямо или косвенно — сексом. Город просто помешался на сексе — Не обращая внимания на официанта, подававшего креветки со шпинатом, Синтия наклонилась к Плам. — Лос-Анджелес достиг силы и власти за счет секса. Власть — единственное, что здесь принимается в расчет. А ее в этом городе имеет тот, кто преуспевает в данный момент. Ваше дело и общественный статус определяются только одним — вашим последним успехом. Если вы имеете значение для них в этот момент, люди будут поступать так, как вы хотите, и будут говорить то, что вы хотите услышать. В противном случае они не станут держать данное вам слово, не станут тратить на вас свое время. "ЛА» расшифровывается еще и как Ложь Абсолютная.
Дом Синтии, обращенный к пустынному берегу бухты Марина-дель-Рей, с гаражом на четыре машины, издали слегка напоминал тюрьму строгого режима. Внутри же он был отделан светлым деревом, уставлен серебром, устлан темно-зелеными коврами и дышал безмятежным покоем, как лесная поляна.
На кухне стояли два дивана и сорокапятидюймовый телевизор. Столовая была словно маленькое квадратное озеро, посреди которого на деревянном островке стоял стол персон на двадцать.
Спальные апартаменты Синтии включали ванную, обставленную как гостиная, гимнастический зал и три гардеробные комнаты — для зимней, летней и спортивной одежды.
— Вы, очевидно, пользуетесь успехом как оформитель, Синтия.
— Да. По двум причинам, — улыбнулась Синтия, когда они спускались в лифте на первый этаж. — Я никогда не обсуждаю своих клиентов и отдаю им всю славу: все лучшие идеи — все без исключения — принадлежат им. Так говорю я, когда меня спрашивают.
Серебристо-серый кабинет Синтии выглядел как гостиная. Как и у Виктора, в нем не было письменного стола. «Здесь проходят только встречи», — пояснила Синтия. Все остальное время она в разъездах, в автомобиле постоянно пользуется радиотелефоном или диктофоном.
На стене, слева от двери, висел натюрморт с цветами: изумительный букет совершенно черных тюльпанов в темно-зеленой стеклянной вазе; перед ней охапка светло-желтых тюльпанов с обагренными пламенем кончиками лепестков, несколько ландышей и бледно-розовые примулы. Слева на увядшей розе, уронившей несколько своих бледно-розовых лепестков, сидела черная бабочка с большими желтыми пятнами на крыльях. Внизу на деревянном столике изогнулась крошечная зеленая ящерица. Картина, датированная 1627 годом, имела подпись: «Амбросиус Босхарт-старший».
Плам перенесла ее на кухню, где был стол и больше света. Достала лупу, купленную у филателиста на Пятьдесят седьмой Западной, и дюйм за дюймом тщательно обследовала полотно.
— Такой старый холст — редкость, — заметила она. — Большинство подобных картин выполнено на меди или на твердых породах дерева.
Золоченая рама с тонкой резьбой была, несомненно, семнадцатого века. Холст на обороте казался таким же старым, но не было ничего подтверждающего это. Плам вынула дорожный швейный комплект и провела свой булавочный тест. Преодолев незначительное первоначальное сопротивление, булавка легко вошла в краску.
Наконец Синтия не вытерпела.
— Ну, что вы думаете?
— Амбросиус был потрясающий старик, — медленно проговорила Плам, не отрывая глаз от маленькой картины. — Его особенностью были такие коротенькие, толщиной с волос, линии на закругленных кончиках лепестков тюльпана.
Синтия уставилась на картину.
— Где? Я их не вижу.
— Их здесь нет. Синтия вздохнула.
— Как вы можете говорить так уверенно? Едва взглянув на картину?
Плам достала из своей дорожной сумки копии паспортов на две подделки, с которыми столкнулась в Нью-Йорке. Вынула из них диапозитивы и показала их Синтии.
— Взгляните на муху с картины Сюзанны и на ту, что изображена на картине Шнайдера, — они абсолютно одинаковые.
Синтия рассмотрела оба диапозитива.
— Эй! Да это же моя ящерица — на картине Сюзанны.
— А вначале вы этого не заметили?
— Нет, конечно. Они же разного цвета. У Сюзанны золотистая, а у меня — темно-зеленая.
— Но это одна и та же ящерица — такого же размера и почти в таком же положении.
Синтия опять вздохнула.
— Итак, мухи связывают картину Сюзанны с картиной Шнайдера, а ящерицы — мою с картиной Сюзанны. И получается, что связаны все три. — Она наморщила свой вздернутый носик. — Но если это подделки, то как мог мошенник допустить такую грубую ошибку? Ведь копирование этих элементов выдает его с головой.
— Это не обязательно ошибка. Художники семнадцатого века обменивались набросками, это был их своеобразный капитал, который передавался из поколения в поколение. Но это работа относительно недавняя. — Лупа Плам нацелилась на картину. — Однако фальсификатор не слишком ловкий.
Она пояснила, что во всякой старательно изготовленной копии всегда чувствуется некая безжизненность. Как ни искусен имитатор, подделка всегда будет вымученной. Поэтому, если жулик действительно искусен, он никогда не станет делать точную копию. Он тщательно изучает избранного им художника и его приемы, а затем воображает себя на его месте.
— Ага! У актеров это называется творческим перевоплощением.
Плам делала пометки в своем альбоме. Она впервые могла внимательно изучить подделку, первую из трех. Во всех был виден характерный почерк — у мошенника тоже имелся свой собственный стиль, и он не мог не оставить следов своей личности на подделанной картине.
— Итак, я готова услышать самое худшее, — сказала Синтия.
Плам отвернулась от картины и стала медленно пояснять:
