В этом есть свой резон, подумал он. Она, безусловно, хочет от него избавиться, но вряд ли пойдет на убийство.
Во всяком случае, ему так казалось.
— Перестань вести себя как мальчишка и наклонись, — приказала она и уверенно приблизилась. Но он крепко схватил ее за руки.
— Ты, вообще говоря, знаешь, что делаешь?
— Доверься мне.
— Ни за что на свете.
Кендал закатила глаза, сожалея, что придется тратить время на объяснения.
— На поверхности осталось лишь несколько швов. Все остальные раны уже заросли, а швы рассосались.
— Откуда ты знаешь?
— Доктор сказал. — Кендал посмотрела на него сверху вниз открытым и честным взглядом. — Больно не будет, обещаю. Рана уже затянулась.
И правда, вот уже в течение нескольких дней он не чувствовал никакой боли. И голова больше не раскалывалась. Можно было даже вымыться с головой. Раны затянулись и вызывали легкий зуд, да еще потихоньку отрастали волосы и ему все время хотелось почесаться.
— Ладно, — нехотя согласился он, — но если начнет болеть… — и отпустил ее руки.
— Я сразу же все брошу.
Кендал мягким, но уверенным движением наклонила его голову. Затем продезинфицировала рану.
— Сиди спокойно, — проворчала она, сняв бинты и взявшись за маникюрные ножницы.
Затаив дыхание, она приступила, и если бы не металлическое клацанье ножниц, то он ни за что бы не догадался, что первый шов уже снят. Все его внимание сосредоточилось на другом — близкое свежее дыхание женщины, ее бедра, округлость которых он уже ощущал своим плечом, ее вздымающаяся грудь чуть ли не перед самым носом — все это волновало гораздо сильнее, чем страх боли.
Возможно, ему не следовало искать ее близости. Тогда это показалось хорошей идеей. А оказалось глупым способом проверки истинности ее «брачной» истории. Пожалуй, за эту тактическую ошибку лично он расплачивался куда сильнее, чем она. Колыхание ее груди под ночной рубашкой или майкой вызывало у него бесконечные грезы и несбыточные мечты.
— Ты в порядке? — неожиданно спросила Кендал.
— Да, конечно.
— Твоя нога все еще тебя беспокоит?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
— Ни в чем.
— Ну так перестань ерзать. Я ничего не смогу сделать, пока ты не сядешь спокойно.
— Давай побыстрее, ладно? — сердито бросил Джон. Она положила ножницы и взяла пинцет:
— Возможно, ты почувствуешь легкую…
— О-о-о!
— Снимаю.
— О-о-о!
Она немного отступила назад и поставила руки в боки. Майка, натянувшись, выявила ее пышные формы. — Может, ты хочешь сделать это сам?
«Я хочу сделать тебя», — кричало в его душе.
— Скажи и я сразу же все брошу.
— Ты зашла так далеко, что надо побыстрее кончать, черт возьми.
Спустя какое-то время она закончила сию неприятную процедуру и продезинфицировала шрамы спиртом. Он почувствовал легкое пощипывание, но ни словом не упрекнул.
— Как только твои волосы отрастут, — произнесла она, убирая ненужные инструменты, — ты будешь чувствовать себя как новенький.
— Вряд ли.
— А, амнезия? Все еще никаких проблесков?
— Не притворяйся, что разочарована, — хмыкнул он. — Ты же не хочешь, чтобы я что-нибудь помнил?
— Очень даже хочу.
— Тогда почему не помогаешь мне вспомнить прошлое? Как только дело доходит до чего-то важного, ты тут же становишься сдержанной.
— Доктор сказал…
— Доктор сказал, доктор сказал, — передразнил он недовольным голосом. — Ты как-то говорила, что не доверяешь этому болтливому и самодовольному идиоту, но сие ничуть не мешает тебе ссылаться на него, когда это выгодно.
— Доктор сказал, — продолжила она, не обращая внимания на возражения, — что мне не следует обременять твое сознание избыточной информацией.
Кендал явно выглядела недовольной из-за его ворчливости и грубости. Неужели эту женщину ничто не волнует, подумал он. Ее удивительно спокойный голос и исключительная невозмутимость не только не успокаивали его, а наоборот, доводили до белого каления.
— Тебе ни к чему торопиться с восстановлением памяти и насиловать себя, — пояснила она. — Память вернется только тогда, когда сама этого захочет. И незачем ее подгонять.
— Ага, тебя это вполне устраивает.
— Спорный вопрос, — сказала Кендал — Хорошо, валяй. Что ты хочешь узнать?
— Кто отец твоего ребенка?
Наконец-то! Честная, не наигранная, импульсивная реакция. Она была просто потрясена откровенностью вопроса. Он застал Кендал врасплох. Она ожидала услышать все что угодно, но только не это.
— Это не мой ребенок, — с уверенностью заявил Джон. — Я знаю, что не мой, — повторил он твердо. — Он не вызывает у меня никаких эмоций. Он не плоть плоти моей.
— Да как ты можешь? Откуда ты знаешь? Ты ведь даже ни разу не дотронулся. Даже не посмотрел на него ни разу.
— Я… Я не могу, — запинаясь, выдавил он. — Он… вообще дети… Они… — Что он мог ей сказать? Что они наводят на него ужас? Кендал подумает, что он сумасшедший, и будет права. Нет, самое близкое по значению слово, которое, пожалуй, передаст всю гамму его чувств, — это страх. Каждый раз, приближаясь к ребенку, он испытывает прямо-таки животный страх.
Кендал с любопытством уставилась на него, ожидая, когда же он выскажется.
— Мне слишком не нравится, как они хнычут и плачут, — наконец произнес он.
Одна только мысль о детском плаче доводила его до нервного тика. Он слышал отзвуки своего недавнего кошмара, но вместо того, чтобы отогнать их и побыстрее забыться, усилием воли воскрешал все подробности. Он старался раздвинуть границы сознания и на этот раз уловил что-то такое, что раньше всегда ускользало. Во сне он отчетливо обнаружил стремление во что бы то ни стало прекратить детский плач. Но сейчас понял еще кое-что поинтереснее: он боялся внезапного молчания так же сильно, как и плача. Вероятно, потому, что молчание ребенка в его сознании ассоциировал ось со смертью. Теперь Джон хорошо это знал. А также знал, что каким-то образом несет за это ответственность. Господи.
Прошло немало времени, прежде чем он осмелился открыть глаза. Он чувствовал себя физически истощенным и подавленным, будто снова пережил ночной кошмар.
Кендал застыла как вкопанная, глядя на него со смешанным чувством беспокойства и сожаления.
— Когда ты попыталась избавиться от меня в Стивенсвилле, это имело какое-то отношение к ребенку? он наконец-то решил нарушить тишину. — Что я имел против него?
— Ничего.
— Не лги мне, Кендал. У меня какое-то сильное предубеждение против грудного ребенка, и я не знаю отчего. Если я не законченный бессердечный подонок, то должна же существовать причина, объясняющая такое мое отношение. Что это за причина?
