— Я делюсь ими со своим дневником. Когда-нибудь, после моей смерти, кто-нибудь найдет его, прочитает и не на шутку озадачится.
— Расскажи мне о своих проблемах, Грейс.
— У тебя и своих хватает.
— Получается, тебе не нужны друзья?
Его руки по-прежнему лежали у нее на плечах; как бы ей хотелось, чтобы они лежали там вечно.
— Что ж, хорошо, — ответила она, вынимая из кармана юбки письмо. — Ты знаешь, что я писала в миссионерское общество в Суффолк и просила их прислать мне квалифицированных медсестер. Каждый месяц эта организация выдает мне чек на небольшую сумму, которую составляют пожертвования из различных приходов в окрестностях «Белла Хилл». Эти деньги плюс три сотни фунтов, которые я ежегодно получаю от правительства, и мой собственный доход от наследства — вот все, что поддерживает на плаву мою клинику. Но из-за сложной экономической ситуации и нескольких неудачных капиталовложений моего отца мой доход с его имущества значительно сократился. Я и так не знала, как буду сводить концы с концами, а тут еще пришло это письмо.
Джеймс взял протянутое письмо и, нахмурившись, прочитал его.
— Они не будут присылать тебе денег до тех пор, пока не приедут и не проведут полную инспекцию твоей клиники? Какого черта? Они что, думают, что ты их обманываешь?
Грейс повернулась, достала из-под стола табуретку и села на нее.
— Есть здесь парочка-другая миссионеров, которые жалуются на то, что я не веду дела как следует. Что у меня нет священника, что я не провожу богослужения, что я не обращаю туземцев в христианскую веру. Думаю, кто-то из них написал об этом в Общество, и теперь они делегируют сюда своих людей, чтобы проверить все это и решить, заслуживаю ли я их подаяний. Джеймс, если Общество прекратит свои субсидии, то правительство решит, что моя миссия — вещь незаконная и никому не нужная и тоже отберет свои три сотни, тогда я потеряю все!
— Этого не случится.
— Откуда ты знаешь? Эти лицемерные святоши ничего ни хотят понимать. Формалисты! Исчисляют свой успех количеством спасенных душ! Они заявили, что просто лечить и обучать африканцев правилам гигиены и здорового образа жизни — недостаточно, мне еще, оказывается, нужно во время этого проповедовать им Евангелие! Вот они изумились, когда я отказалась клясть бога кикую, и сказала, что слово «Нгай» практически эквивалентно словосочетанию «Боже Всемогущий»!
Джеймс посмотрел на нее. Глаза Грейс блестели, на щеках играл румянец. Светло-каштановые волосы, недавно подстриженные и завитые по последней моде, выглядывали из-под солнцезащитного шлема. Его губы расплылись в улыбке.
— Ты прямо так им и сказала, Грейс?
Она посмотрела на его улыбку и кивнула головой.
— Да, черт побери, — ответила она, смеясь, — и получила от этого огромное удовольствие!
Они оба рассмеялись, и Грейс поразилась тому, насколько легче стало у нее на душе.
— Я рада, что у тебя теперь есть своя лаборатория, Джеймс, — сказала она искренне. — Ты будешь творить здесь чудеса. Возможно, ты даже найдешь бактерию, которую назовут твоим именем.
— Уж не хотелось бы! — Он протянул руку, и Грейс взяла ее. — Кроме того, — добавил он тихим голосом, — я очень надеюсь на тебя, Грейс. Ты должна будешь прийти и научить меня пользоваться всеми этими штуками.
— Если я еще буду здесь.
Когда они вышли из лаборатории и очутились в прохладной темноте молочной, Джеймс сказал:
— Ты будешь здесь, Грейс. Все будет хорошо. У тебя ведь много друзей в Кении.
— Я ненавижу ходить и выпрашивать деньги.
— Ты можешь попросить о помощи Валентина?
— Ни за что. Он будет последним на этой земле человеком, к которому я обращусь с этой просьбой и распишусь в своей беспомощности, иначе мне придется выслушивать монологи на тему «Я же тебе говорил» до конца своей жизни.
— Ты слишком независима, да, Грейс? Предпочитаешь все делать сама. Тебе никто не нужен. По крайней мере, ты хочешь, чтобы люди так думали. Осторожно, здесь вода…
Нога Грейс резко скользнула по мокрому бетону, и она потеряла равновесие. Джеймс подхватил ее. Долю секунды они стояли обнявшись: его руки крепко сжимали ее тело. Затем он отпустил ее, и они снова рассмеялись.
Позднее, когда подруги Люсиль грузили в фургоны поклажу и детей, Джеймс долго стоял на краю подъездной дороги и смотрел вслед Грейс, скачущей на лошади по направлению к Найэри, с привязанным к седлу медицинским саквояжем и поблескивающим в лучах вечернего солнца шлемом.
Он думал о другой вещи, которую планировал показать ей, но не показал, чему сейчас был очень рад. Это была страничка из старого номера «Таймс». Старым он был для остального мира, для Кении же, куда заморские газеты приходили редко, а если и приходили, то с большим опозданием, он был наисвежайшим. Эта газета уже прошла через множество рук тоскующих по Англии людей, и после того, как ее прочтут на Килима Симба, она отправится дальше, к другим ранчо района Наньюки, перейдет через горы Абердере и окажется, в конечном счете, у поселенцев Рифтовой долины. Джеймс вынул из заднего кармана страничку, которую решил оставить себе. То, что он сделал — вырвал страницу и скрепил газету скрепкой, — считалось в Кении настоящим кощунством: у поселенцев существовало неписаное привило: сохранять газету в первозданном виде до тех пор, пока ее не прочтет последний желающий. Но эту страничку, на которой были напечатаны частные объявления, Джеймс был обязан — долгом и честью — спрятать от посторонних глаз.
Все дело было в маленьком объявлении в середине последней колонки. Крошечное сообщение в рамке гласило:
«Джереми Мэннинг,
Ты можешь найти меня в провинции Найэри, Кения, Восточная Африка.
Грейс Тривертон».
Грейс уже давно скрылась из виду, и на землю опустилась мгла, а Джеймс все стоял возле ворот и смотрел на пустынную дорогу.
Валентин рассмеялся и бросил карты на стол. Затем он собрал выигрыш, подошел к ведущей на веранду лестнице и кинул деньги стоящим вдоль дороги рикшам. Вернувшись в бар отеля «Норфолк», где его похлопывали по плечу и поздравляли, Тривертон заказал выпивку для всех, включая шампанское для гостей в обеденной комнате. Сегодняшний вечер после недельного празднования основания новой колонии был его последним вечером в Найроби; завтра они с Роуз отправятся в молчаливую поездку домой.
Роуз сейчас спала в собственном гостиничном номере. Предлогом для отдельного проживания была «астма ее светлости». Широкая улыбка на лице Валентина скрывала боль, невидимую для глаз друзей: боль от того, что горячо любимая жена презирала его, боль, которую не могло заглушить никакое количество алкоголя.
