Поэтому, только поэтому и молчит красный партизан, старик, не раскрывший рецепт верескового меда, Басманов-Маковский. Догадывается о Златиных проделках, может, и кулон с золотым Львом нашел в луже крови, в том месте сада, где обнаружил убитого брата, да никому его не показывает, не говорит, что он — Златы, его родной племянницы.
— Лиссен ту май ха-а-ат, — от полноты жизни внезапно запела Злата.
Оттого, что все плохое и страшное позади, оттого, что фильм снят, оттого, что она едет в Канны, в Париж, в Венецию. Оттого, что весь мир ее узнает. Ее, Злату Басманову, узнает как Злату Басманову.
— Лиссон ту май ха-а-ат, — заорала она, раскинув руки, как летающий динозавр, потомки которого стали прекрасными птицами — лебедями, фламинго, колибри.
«Ну и что, ну и что, ну и что? — ответила Злата невидимому дядюшке. — Твои предки, Басманов-Маковский, опричниками были, людям головы рубили по приказу Ивана Грозного, а ты теперь ими гордишься, носовые платки с фамильным гербом и вензелями на Ивановской текстильной фабрике заказываешь. Так что это — спорный вопрос, кто кому честь оказал. Отец, воспитавший меня как дочь, или я, простолюдинка, которая будет прославлять свою — вы слышите, Басманов-Маковский, — свою и вашу, конечно, фамилию и дальше».
«Завтра кончится кошмар, неизвестность», — подумала Злата и села в мексиканское кресло отца.
Оно показалось ей тесным, неудобным, жестким. Она выросла из него — это и ежу понятно. Во Франции она купит новое: в антикварной лавке на тихой улочке. Приволокет его в этот дом, в свой дом, а старое как-нибудь случайно испортит и выкинет. И тогда уж никто и ничто не напомнит ей сегодняшний день, последний день перед французским триумфом.
— Ну, по коням, ребяты, — пошутил главный муровский следователь и, потирая большие рабочие руки от радости, что дело, данное ему прокурором, фактически раскрыто, посмотрел на Раскольникова, словно приглашал того вместе руки потереть от нежданной радости.
Как же помог им старик Басманов-Маковский, внезапно согласившись дать честные показания, рассказать о своей племяннице Злате все, что знал раньше, да боялся сказать, потому что — родня все-таки.
— Дочь брата — это вам не седьмая вода на киселе, — все время, пока давал показания, пытался сказать Басманов-Маковский об ужасе, который испытывал, скрывая правду.
— Не хотел верить, да делать нечего — пришлось, — закончил повествование младший брат убитого Артема Басманова. — А дело-то, тьфу, в дискетке.
— Там — что?
— Не понравилось, видишь, Злате, что она — не настоящая — не так я сказал, — приемная дочь Артема и Сабины. Седьмая глава, пожалуйста. Вставьте дискетку, — показал на компьютер. — Я вам все покажу и объясню.
Муровский следователь читал и не верил, что из-за такой ерунды можно убить отца, пусть и не родного по крови.
— Может, ей психическую экспертизу назначить? — спросил сам себя, прочитав.
Басманов-Маковский опустил глаза — не мое дело.
Раскольников — тоже член литературного совета — читал и не верил, что такое в жизни, как в кино, возможно. Увидев слово «Любимск» в начале седьмой главы, он сразу насторожился. Его чувства, обостренные за два последних месяца, в которые вместилось слишком много событий — их и на год хватило бы, — подсказали ему, во-первых, как все веревочки, которые он в своих руках за эти два месяца держал, соединить в тяжелую цепь и повесить ее на шею Злате Басмановой. И самое главное, во-вторых — но для следствия это не важно, — он понял, кто были родители Златы. Он знал, как их звали. Он знал, как они жили все годы после пропажи дочери Ксюши. Он знал, как они погибли. Он даже знал, где они похоронены — на монастырском кладбище. Он вспомнил, как спас Катюшу от обвинений следствия по взрыву в любимском «Полете» первый раз.
По всему выходило, что она виновата. Она единственная спаслась, выбежала непосредственно перед взрывом, крикнула, что в гримерной певицы Груни Лемур — бомба. Она осталась жива, поэтому уж, по разумению Сыроежкина — начальника Любимского УВД, была виноватой. И как ни подсказывал ему Раскольников версию о чистой случайности Катюшиного спасения, никак у подполковника не получалось направить ход мыслей чесоточного Сыроежкина по другому пути — правильному. Взрыв в Любимске, маленьком-маленьком, — это был нонсенс, из ряда вон выходящее событие. Поэтому следовало подрывника «Полета» найти и обезвредить мгновенно. Это было делом чести начальника всех любимских милиционеров. Время на другие версии, кроме той, что сразу пришла Сыроежкину в голову и касалась Катюши Масловой, у него не было. К тому же областной генерал звонил и звонил полковнику не переставая — нервировал, намекал на плохие изменения в карьере Сыроежкина.
Раскольников понял, что помощи ему ждать неоткуда, кроме как от самой Катюши, которая твердо придерживалась своей версии взрыва — причин, способов, участников. Раскольников ей поверил, допросил и отпустил под подписку о невыезде, начал «рыть» в том месте, где Катюша показала. Сначала он отправился в школу, нашел старую, живую, слава богу, учительницу математики Александру Ивановну — в Груне Лемур, москвичке по паспорту, она безошибочно узнала свою лучшую ученицу Аню Григорьеву.
— Что ж вы ей четверку по алгебре поставили в аттестате? — спросил Раскольников памятливую старушку, вспомнив рассказ Катюши о событиях ее далеких школьных лет.
— Кому много дается, с того много и спрашивается, — туманно объяснила рыжеглазая Александра Ивановна, а Раскольников грустно подумал, что вот такими принципиальными учительницами и подрывается у детей вера в справедливость, опускаются руки, появляется печаль в глазах.
Вызванный для своих показаний продюсер Груни Сашок долго не верил, что его певица родилась и жила в Любимске до того, как попала в Москву. Ему даже стало обидно, зачем она от него скрыла сей факт своей биографии. Как будто не доверяла ему, его чувствам к ней, как будто придавала большое значение этому факту, думала, что сие имеет для него значение.
— Я бы хотел забрать мою Груню в Москву. Все, что от нее осталось, похоронить, — сказал он Раскольникову, страдая по-настоящему, молча.
— Все, что осталось от троих, будет похоронено у стен местного монастыря. Так захотела мама Анны Григорьевой. А вы и не знали, что она — жива? — вопросом ответил Раскольников.
К Людмилке, как называла Аня мать, Раскольников тоже ходил, после школы. Не торопился, готовился точно узнать, было иль не было Аней Григорьевой много лет назад совершено преступление. Людмилка поплакала, ответила: «Было. Теперь-то уж бог их рассудит», имея в виду дочь и ее подругу Олесю. Родители Олеси к этому моменту умерли, но квартира, как следовало из справки ЖКО, была записана на дочь.
