Кира заскулила и стала тащить с него свитер, а он все прижимал ее к себе, и ей неудобно было тащить свитер.
Она собралась погасить свет, но он не дал ей, потому что хотел смотреть на нее, вспоминать и узнавать снова.
– Серый! – с силой сказала она. – Серый!
Диван всхлипнул и как будто икнул, когда они плюхнулись на него. Это был отличный, ковровый, столетней давности диван, на котором было столько всего пережито, перепробовано, перечувствовано, и, кажется, именно на этом диване их застали неожиданно приехавшие ее родители.
От того, что все было правильно и хорошо, и так, как всегда и только у них, Сергей отчаянно торопился, потому что боялся за себя, за то, что не дождется ее. Он загорался быстрее и сильнее, чем она, и знал, что после очередного виража он не сможет ни остановиться, ни оглянуться, ни подождать ее.
У нее были сильные руки, которые все про него знали. У нее были изумительные гладкие ноги, о которых он забыл – какие они. Короткие волосы на затылке щекотали ему ладонь, когда он трогал их, вверх и вниз. Она была стремительная, неукротимая, движущаяся, как будто шелковая, как белье, которое попалось ему под руку, и он куда-то зашвырнул его.
Как он прожил без нее столько времени?! Столько драгоценного времени ушло понапрасну!
Ему стало смешно, и он, кажется, засмеялся, но Кира перехватила его и снова поцеловала в губы, и он обо всем забыл – даже о вираже, после которого он не сможет вернуться, и о том, что нужно поберечь дыхание для финишной прямой, чтобы все-таки не умереть на ней!
Он не умер.
По крайней мере не до конца…
Сергей сказал себе, что спать ни за что не станет – в конце концов, на самом-то деле он вовсе не бесчувственное бревно! – и уснул, как только они перебрались с дивана в старую спальню, где на стене висела почерневшая от времени картина, изображавшая летний полдень, еще был пузатый комод с потрескавшимся зеркалом и широченная кровать.
Утром он проснулся от счастья, уверенный, что в его жизни все хорошо. Самое главное, что он наконец-то понял, что значит хорошо и что нужно для того, чтобы так и оставалось, и только хотел сказать об этом Кире, как она вдруг заторопилась, стала суетиться и отводить глаза.
Он ничего не понял. Он только что открыл «формулу счастья», так гордился собой, так радовался прошедшей ночи и знал, что впереди у них еще уйма таких ночей, и был уверен, что Кира тоже открыла свою «формулу».
– Нет, – быстро сказала она, как только он полез к ней с поцелуями, – не приставай ко мне, Серый. Мне надо подумать.
О чем?! Зачем?! Он не понимал.
Они уехали из Малаховки очень рано, чтобы успеть до работы заехать домой, и Кира ничего не ответила, когда он сказал – специально, чтобы проверить ее, – что ему тоже надо домой. К себе. В свою, отдельную от Киры, квартиру.
То ли она не слушала, то ли ей было все равно.
Что он станет делать, если ей и вправду все равно?! Если она решила, что секс с бывшим мужем ничем не отличается от секса с «козлиной» и затевать семейную жизнь сначала просто не стоит свеч?!
Почему, черт побери, он так и не научился говорить эти самые слова, которые все бы ей объяснили, растолковали, и после таких слов она не смела бы так напряженно и независимо смотреть в окно его машины!
– Я поднимусь, – мрачно сказал он, затормозив у подъезда, – дашь мне ключи от «Фиата», я налью масла в твой замок.
– Позавтракаешь? – спросила она. Ему показалось, что спросила просто так, из вежливости.
– Нет, – отрезал он.
– Серый, ты…
– Что?
– Ничего. Ты… не торопи меня. Это ничего не значит. То, что у нас было. – Тут она покраснела и пятерней откинула назад свою потрясающую челку.
– Это значит все на свете, Кира.
– Для тебя.
– А для тебя нет?
– Добренького утричка, – заголосила из своей стеклянной будки Марья Семеновна, – добренького, добренького! Издалёка в такую рань-то, Кирочка?
– Здрасти, – пробурчал Сергей.
– Из Малаховки. – Кира пронеслась мимо будки с Марьей Семеновной и свернула к лифту. Сергей едва успевал за ней.
В молчании они поднялись на пятый этаж, и Кира решительно вставила ключ в замок. Сергею показалось, что это она ему демонстрирует решительность.
– Ребята! – неестественно закричала Кира, едва перешагнув порог, и кинула под вешалку рюкзак с термосом. – Вставайте, мы дома! Тим, вставай! Валентина!
– Я здесь.
Валентина вышла в коридор, сразу же оказавшись в двух шагах от Киры с Сергеем.
В руке у нее был пистолет.
Аллочка заметила его сразу. Он стоял в дверях, перегородив вход, и не торопясь рассматривал закусочную, очевидно, отыскивал ее.
– Григорий Алексеевич!
Он посмотрел на нее издалека, и лицо его как будто чуть-чуть дрогнуло и смягчилось, но, когда он подошел к ее столику, оно уже было прежним.
– Ну хорошо, – сказал он, не здороваясь, и пристроил свою палку к соседнему свободному столику, – я пришел. Зачем вы хотели меня видеть, да еще в такую рань, да еще в «Макдоналдсе»?
– Мне надо с вами поговорить, – быстро и решительно сказала Аллочка, – а по телефону я не могла.
– О чем?
– О смерти Константина Сергеевича.
Батурин молчал, никак не выражая ни изумления, ни смущения – вообще ничего. То есть совсем ничего.
Что такое? Должен бы выражать.
– Вы знаете, кто его убил? Или это вы его убили?
– Вы с ума сошли! – тихонько вскрикнула Аллочка. – Что вы говорите?!
– Не знаю, – признался Батурин, – а вы что говорите?
И подвинулся на стуле, удобнее устраивая свою ногу. Устроил, посмотрел на стол и задержал взгляд на ее стакане с недопитым дрянным кофе.
Неизвестно почему у Аллочки закружилась голова.
Нет, известно. Потому что Батурин смотрел на ее стакан с недопитым кофе.
– Можно? – вдруг спросил он. – Мне идти лень.
– Что? – не поняла Аллочка.
Он кивнул на стакан.
– Допить.
– Господи, конечно! – засуетилась Аллочка. – Я могу принести вам свежего, Григорий Алексеевич! Хотите? Я сейчас, одну минуточку!
– Сядьте, – попросил Батурин, – не бегите. Я глотну, и мне хватит.
Он взял стакан и посмотрел на Аллочку очень черными, странно черными глазами. И вдруг улыбнулся.
– Может, мне хочется кофе именно из вашего стакана.
– Из… моего? – запнувшись, переспросила Аллочка.
Она отлично умела играть в разные полезные для жизни игры. Играть, становиться то неприступной, то наивной, то деловой, то непонимающей. Она выросла в среде, где такое умение ценилось больше других важных качеств, где оно могло заменить многое, если не все. Аллочка разбиралась в играх до тонкостей, хотя пользовалась своим умением не слишком часто.
Теперь, когда игру предлагал Батурин, она растерялась.
