– Бонсуар, Сальма.
– Бонсуар, месье.
Сальма не тратит время на разговоры, она тотчас же захлопывает окошко и принимается отпирать засовы. Я насчитала по меньшей мере четыре, попасть в скромный сельский кооператив не легче, чем в хранилище крупного банка.
– Ты не зайдешь? – быстрым шепотом спрашиваю я у Доминика.
– Нет. Мне нужно возвращаться в город. Я приеду завтра.
– Тогда до завтра.
– Да.
– Будь осторожен.
Мелодраматического эффекта избежать не удалось, хотя я всего лишь хотела сказать: не стоит превышать скорость, Доминик, дороги здесь не слишком надежны, уж я-то знаю. Впрочем, кем бы ни был мужчина, привезший меня в кооператив по производству аргонного масла, кем бы ни был новый Доминик, скорости он не превысит.
Уж я-то знаю.
Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы я могла проскользнуть в образовавшуюся щель, и снова захлопывается. Пока Сальма возится с засовами (ну и работенка, черт возьми!), я разглядываю открывшийся мне небольшой двор.
Ничего выдающегося.
Каменная плитка, длинный – во всю длину двора – навес, крытый тростником; три кованых напольных светильника, из которых время от времени вылетают снопы искр, затемненный проход в глубину. Умывальник, вмонтированный прямо в стену, выложен мозаикой, – и это самая яркая, самая помпезная деталь интерьера.
– Бонсуар, мадам. – Лишившись Доминика, Сальма переносит залп ночной вежливости на меня.
– Бонсуар.
– Идемте, я покажу вам вашу комнату.
Как я и предполагала, мы движемся в глубину двора, Сальма идет впереди меня, высоко подняв над собой лампу – точную (хотя и уменьшенную) копию напольных светильников: та же ковка, тот же изощренный металлический узор, даже одинокие искры вылетают из нее по сходной траектории. Два раза свернув направо, один – налево и пройдя мимо стены со множеством дверей, Сальма останавливается в тупике. Дверь, которая выходит в него, – единственная.
– Мы пришли.
Не «Риц» и не «Амбассадор». Да.
Мое временное жилище представляет собой крохотную комнатушку с обычными для Марокко глинобитными стенами. В углу стоит деревянный топчан, покрытый тонким цветастым ковром, а левая стена комнаты занята множеством поднимающихся к потолку полок. Банки, бутылки, пузырьки, флаконы, небольшие пластмассовые канистры – вот и все их содержимое.
– Мы храним здесь масло – объясняет Сальма, совершенно неприкрыто пожирая меня глазами.
– Я поняла.
Ей не больше двадцати, она грациозна, темноволоса, темноглаза, с лицом слишком открытым, слишком страстным для марокканки и… она вовсе не собирается уходить!
– Кувшин с водой и полотенце в углу. Вы можете помыться, если захотите.
– Спасибо.
– Принести вам поесть?
– Не стоит. Я не голодна.
– Я оставлю вам лампу.
– Спасибо, Сальма.
Глаза Сальмы мечутся в поисках зацепки, крючка, каменистой бухты, где можно бросить якорь, – напрасный труд: стены слишком гладки, банки и бутылки слишком хрупки, у нее нет никакого – решительно никакого! – повода, чтобы остаться. Хотя бы еще на минуту.
– Вы что-то хотели, Сальма?
– Да. Я хотела бы, чтобы со мной произошло что-нибудь необычное.
– Ас вами до сих пор ничего не происходило? – Я не должна позволять ей втянуть себя в разговор – и все же позволяю.
– Ничего. Ровным счетом ничего. Не то что с вами.
– С чего вы взяли, что со мной произошло что-то необычное?
– Иначе вы не были бы здесь, – делает вполне логический вывод Сальма. – Год назад здесь, в этой комнате… Уже жил один человек. Недолго. Один день и две ночи.
По лицу девушки пробегает грозовая тень, на щеки всходит румянец, подбородок заостряется – один день и две ночи, несомненно, главное событие в ее жизни.
– Что же случилось с ним потом?
– Надеюсь, с ним все хорошо. Я молюсь за него до сих пор.
Сальма обескураживает меня, она не должна вести себя так. Ни одна марокканская девушка не повела бы себя сходным образом, а уж тем более девушка, работающая в забытом богом сельском кооперативе. Даже вполне светская и лишенная многих восточных предрассудков Фатима попридержала бы язык, но Сальме ничто не указ.
– Наверное, он был контрабандистом. Или собирался убить какого-то плохого человека. Но что-то не получилось. И он оказался здесь.
Убийство. Меньше всего я ожидала услышать об убийстве из уст девушки – настолько неискушенной, настолько простодушной, что любое, сказанное ей слово тотчас же меняет свой знак на противоположный. Убийство плохого человека – благое дело, оно не подлежит разбирательству в суде, а уж тем более – наказанию.
– Он был похож на вас.
– На меня? – Я вздрагиваю.
– В том смысле, что на вас он был похож больше, чем на меня. Он был… – Сальма щелкает пальцами, стараясь подобрать наиболее точное выражение, – …европеец. Беглец.
Evade.
«Эвади» – звучит как название косметической фирмы. Так и есть – эта косметика идет юной Сальме, как никакая другая, она оттеняет веки и ретуширует мелкие изъяны кожи, делает линию бровей соблазнительной, а губы – чувственными.
– Вы тоже собирались убить плохого человека?
– Нет.
– Вы его убили?
– Нет.
– Значит, это вас должны были убить?
– Нет.
Во всех трех случаях я сказала чистую правду, и она не очень устраивает Сальму.
– Не бойтесь. Я всегда держу рот на замке.
В подтверждение девушка собирает пальцы в щепоть и проводит ими по губам, что должно означать застегнутое на молнию молчание. Молнии, заклепки на карманах, полных историй со смертельным исходом, пряжки на туфлях с начинкой из контрабандного гашиша – вот он, фирменный стиль от «Evade». А Сальму можно считать ее лицом.
– Я не боюсь.
– Куда вы направитесь дальше?
Я бы сама хотела получить ответ на этот вопрос.
– Еще не знаю.
– Уезжайте в Касабланку. Это лучшее место. А уж оттуда можно попасть куда угодно. Я и сама собираюсь в Касабланку. Не все же сидеть в этой проклятой дыре.
– Касабланка или что-то другое… Это зависит не от меня.
Сальма несколько разочарована: мадам, которая похожа на «европейца, беглеца» гораздо больше, чем она, должна сама выбирать себе маршрут.
– Ума Турман непременно уехала бы в Касабланку.
– Ума Турман?
– Ума Турман – моя любимая актриса. Когда я уеду в Касабланку, то обязательно перекрашусь в blonde18, как она. Вы незнакомы с Умой Турман?
– К сожалению.
