– Сто четырнадцать!
Девятихвостка взвизгнула, и Александер выгнулся дугой под ударом. Глухой стон поднялся к губам и умер между стиснутых зубов. Все свои мысли он сосредоточил на Летиции. Оставалось надеяться, что жертва его не напрасна. Но боль нарастала, становилась невыносимой, занимала собой все пространство…
Грохотали барабаны. Офицер громким голосом считал удары. Все эти звуки доносились до него смутно, словно бы через пелену тумана. Еще немного – и сопротивляться этой ужасной боли не хватит сил. Сколько раз он терял сознание? Он уже не мог вспомнить…
– Сто пятнадцать!
Снова свист, хлесткий удар… Стиснув зубы, чтобы не закричать, он дернулся и повис на горизонтальной перекладине, к которой был привязан за запястья. Рубашка, свисавшая до колен, постепенно окрашивалась красным. От запаха крови его затошнило.
– Сто шестнадцать!
Плетка рассекла воздух, а следом и плоть. Он знал, что станет со спиной к концу экзекуции, потому что в жизни видел их немало. Две сотни ударов… Не так уж много, если сравнить с тысячей, которую получил солдат Макадамс за то, что украл у офицера золотые часы. Бедняга умер на третий день после казни. Некоторые кончали жизнь самоубийством, только бы не почувствовать, как свинцовые шары на концах ремней, из которых свита плетка, впиваются в тело…
– Сто семнадцать!
Он застонал и до крови прикусил губу. Солнце ударяло ему в затылок, обжигало истерзанную кожу. Поразительное дело, но сегодня утром он не слышал пения птиц. Может, это из-за того, что у него шумело в ушах? И куда подевался Колл? И Джон… Интересно, пожалел бы он своего брата-близнеца, если бы был сейчас здесь? Разделил бы с ним боль в глубине своего сердца?
– Сто восемнадцать!
В этот раз боль оказалась сильнее: впиваясь ногтями в ладони, Александер закричал. Из толпы зрителей послышался ропот. Он не захотел открывать глаза, хотя на лицах присутствующих наверняка было написано сострадание. Он не нуждался в их жалости.
– Сто девятнадцать!
Голова закружилась. К горлу снова подкатила тошнота, заставляя еще крепче стиснуть зубы. По совету Арчи он не стал ничего есть этим утром. Он уцепился за веревку, чтобы дать передохнуть занемевшим запястьям.
– Сто двадцать!
Ощущение было такое, словно собственный крик разрывал грудь. Ноги стали ватными, перед глазами повисла черная пелена.
Тут и там на земле белели последние островки снега. Весенний ветер носился над долиной Раннох-Мур. Обнаженный Александер стоял на берегу озера и смотрел на его сине-зеленые холодные воды. Братья подзадоривали его: «Трусливая девчонка! Поверим, что ты мужчина, только если нырнешь с головой, Аласдар!» Даже брат Джон покатывался со смеху.
– Ну, мой мальчик, ныряй! – подбадривал его отец, легонько толкая в спину.
– Мне страшно, папа, – пробормотал Александер, глядя на темную воду.
Он слышал легенды о чудовищах, которые живут в озере и утаскивают к себе на дно неосторожных купальщиков. В довершение всего он не умел плавать и очень из-за этого злился. Вот Джон, тот умел! Он нырял и плавал ловко, как утка. Ну почему дедушка Джон Кэмпбелл не научил его плавать? Теперь ему было стыдно перед своими… Никогда ему не быть таким, как они, никогда…
– Чего ты боишься, Аласдар? Посмотри на братьев, им весело в воде! Ну же, иди к ним!
Страх терзал ему душу.
– Вода слишком холодная!
– Алас, тебе нужно научиться справляться со страхом и терпеть боль. Нельзя ронять честь своего рода, сын! Придет день, и ты станешь воином… На поле битвы ты сумеешь совладать со страхом, станешь непобедимым. Ты не должен терять рассудок, даже когда боль становится непереносимой. Ты понимаешь меня, Аласдар?
Александер посмотрел на отца и нахмурился.
– Тебе скоро восемь – пора учиться обращаться с мечом. А еще – учиться быть храбрым.
– Храбрым? А как этому учатся?
– Справляясь со своими страхами и привыкая терпеть боль, мой сын!
Ледяная волна обрушилась на него и вернула в сознание. Он заорал от боли и задергался, словно шелковичный червь на конце нити, пытаясь избежать этих мучительных страданий.
– Это еще что такое? – сердито спросил офицер. – Это ведро воняет уксусом! Макки, кто его сюда принес?
– Не знаю, господин лейтенант! Когда вы приказали принести ведро, я схватил первое, которое попалось под руку.
– И не почувствовали запах уксуса?
– Я… Я не успел ничего почувствовать…
Александер приоткрыл глаза. Вода стекала по его волосам на спину, причиняя страшную боль. Он сплюнул. Из толпы выступил вперед Родерик Кэмпбелл и недобро ему улыбнулся.
Офицер подошел, приподнял своей тростью голову Александера. Рассудив, что наказуемый пришел в себя, он приказал экзекутору продолжать. В голове Александера снова застучала барабанная дробь.
– Сто двадцать один!
Стиснув зубы, он стал считать про себя. Его решимость не уронить честь своего рода и клана была непреклонна. Никто не сможет упрекнуть Дункана Колла Макдональда из Гленко в том, что его сын дрогнул под английской плетью! «Храбрости учатся, справляясь со своими страхами и привыкая терпеть боль…» Сколько раз эти слова отца поддерживали его в час испытаний!
* * *
Лунный свет отражался от полированной поверхности клавесина. В комнате было темно. Пальчики Изабель ласково касались пожелтевших клавиш из слоновой кости. Она по памяти играла «Французские сюиты» Баха, но музыка не могла заглушить шум, производимый снарядами, которые падали на город вот уже двадцать семь дней.
Внезапно клавесин умолк. Девушка всхлипнула, достала платочек, вытерла слезы. Складывалось такое впечатление, что эта война никогда не закончится и все они скоро умрут. Город, в котором некогда было приятно жить и который она так любила, стремительно скатывался в нищету. Впрочем, от него почти ничего не осталось – одни руины. Несколько полуразваленных стен, которые англичане постоянными бомбардировками методично ровняли с землей.
Изабель скользнула взглядом по своим рукам, замершим над ее любимым клавесином, который отец выписал из Франции специально для нее. Неужели и от него скоро останутся одни обломки? Девушка задумчиво опустила крышку и встала. Ночь потихоньку проникала в дом, простирая свое непроницаемое для взора покрывало до самых дальних уголков. Однако она не принесла с собой тишины. Тишина просто перестала существовать. Это полное отсутствие звуков, которое так пугало ее в детстве, теперь было желанным – Изабель ужасно по нему скучала…
