Глава 3
…Я люблю его безумно. Безумно! Поистине без него я умру.
Графиня Кшшартин - своей сестре, Элоизе Бриджертон, через неделю после свадьбы Франчески.
– Ответственно заявляю, Франческа, что никогда прежде мне не доводилось видеть такой пышущей здоровьем будущей матери.
Франческа улыбнулась свекрови, которая только что вышла в сад при особняке, в котором они теперь проживали все вместе. Казалось, в одну ночь Килмартин-Хаус превратился в царство женщин. Сначала приехала Джанет, затем Хелен, мать Майкла. Женщины семейства Стерлинг наполнили собой дом. И от этого он стал казаться совсем другим.
Это было очень странное ощущение. Она-то думала, что будет всегда ощущать здесь присутствие Джона, видеть «g мужа в самой атмосфере дома, в вещах, которые окружали их на протяжении двух лет совместной жизни. Но Джон просто исчез, а наплыв родственниц совершенно изменил дух их жилища. Вообще-то Франческа полагала, что это не так-то плохо, ей нужна была сейчас поддержка родственниц.
Но было очень странно жить в этом женском обществе. Теперь в доме было гораздо больше цветов - вазы стояли буквально на каждом шагу. И совсем перестал ощущаться привычный запах сигар Джона и запах его любимого сандалового мыла.
Теперь Килмартин-Хаус пах лавандой и розовой водой, и всякий раз, когда Франческа ощущала эти новые запахи, сердце ее разрывалось от горя.
Даже Майкл стал держаться с какою-то странной отчужденностью. Он заходил навещать ее по нескольку раз на неделе, если посчитать, а Франческа, надо признаться, посчитала. Но его словно бы здесь и не было, он не присутствовал в доме, так, как бывало до смерти Джона. Майкл был какой-то не такой, и, думала Франческа, не следует его за это критиковать, пусть даже и только в своих мыслях.
Ведь он тоже страдает.
Она знала, что он страдает. Она напоминала себе об этом всякий раз, когда встречалась с ним и видела в его глазах отчужденность. Она напоминала себе об этом всякий раз, когда не знала, что сказать ему, и когда он не дразнил ее, по своему обыкновению.
И она напоминала себе об этом, когда они сидели вместе в гостиной в неловком молчании.
Она потеряла Джона, а теперь, похоже, потеряла и Майкла. И несмотря на то что две мамаши-наседки непрестанно хлопотали над ней - три, собственно говоря, если считать и ее собственную мать, которая приходила каждый божий день, - ей было очень одиноко.
И грустно.
Никто не объяснил ей, как грустно ей будет. Никому и в голову не могло прийти объяснять это? Даже если бы кто-то - хотя бы ее собственная мать, которая тоже овдовела очень молодой, - и попытался объяснить, что это за боль, как бы она смогла это понять?
Такие вещи можно понять только на собственном опыте.
И где же Майкл? Почему он не утешает ее? Почему не желает понять, как сильно она сейчас нуждается в нем? Именно в нем, а не в своей матери. И не в чьей-то еще матери.
Ей нужен был Майкл, человек, который знал Джона почти так же хорошо, как она сама, единственный человек, который любил ее мужа так же сильно. Майкл для нее был связующим звеном с мужем, которого она потеряла, и она ненавидела его за то, что он держится в стороне.
Даже когда он приходил сюда, в Килмартин-Хаус, и пребывал с ней, черт возьми, в одной комнате, все равно это было не то. Они не шутили и не поддразнивали друг друга, как у них было заведено. Они просто сидели рядом, оба печальные и подавленные горем, и даже если завязывался какой-то разговор, то все равно ощущалась неловкость, какой прежде не было.
Неужели ничто не могло остаться прежним, таким, как до смерти Джона? Она никогда не думала, что их дружба с Майклом может погибнуть тоже.
– Как ты себя чувствуешь, дорогая?
Франческа подняла глаза на Джанет, с запозданием сообразив, что свекровь задала ей вопрос. Может, и несколько вопросов, а она, погруженная в свои мысли, не отвечала. С ней часто теперь такое бывало.
– Прекрасно, - ответила она. - Совершенно так же, как и раньше.
Джанет в изумлении покачала головой:
– Просто поразительно. Никогда ни о чем подобном не слышала.
Франческа пожала плечами:
– Если бы у меня не прекратились месячные, то я бы вообще ничего не заметила.
И это была совершеннейшая правда. Ее не тошнило, не тянуло на соленое, она вообще не ощущала в себе никаких перемен. Пожалуй, уставала чуть больше обычного, но это, возможно, было от горя. Мать сказала ей как-то, что сама она чувствовала ужасную усталость целый год после смерти ее отца.
Конечно, у матери было уже восемь детей, за которыми нужен был глаз да глаз. Франческе же нужно было заботиться только о себе самой, не говоря уже о том, что вокруг нее сновала целая армия прислуги. Вообще все носились с ней так, будто она была инвалидом королевской крови.
– Тебе очень повезло, - говорила между тем Джанет, усаживаясь в кресло напротив Франчески. - Когда я была беременна Джоном, меня рвало каждое утро. И днем частенько тоже.
Франческа кивнула и улыбнулась. Джанет уже рассказывала ей об этом, и не раз. Смерть Джона превратила его мать в сущую сороку, которая трещала без умолку, пытаясь заполнить горестную тишину, воцарившуюся в доме. Франческа благодарна была свекрови за эти старания, но подозревала, что боль ее излечит одно только время.
– Я так рада, что ты ждешь ребенка, - сказала Джанет и вдруг порывисто наклонилась вперед и сжала руку Франчески. - Так все это становится чуть более выносимым. Или, лучше сказать, чуть менее непереносимым, - добавила она не то чтобы улыбнувшись, но предприняв мужественную попытку растянуть губы в улыбке.
Франческа только кивнула, опасаясь, что если она скажет хоть слово, то сразу потекут слезы.
– Мне всегда хотелось еще детей, - призналась Джанет. - Но не судьба была. А когда Джон умер, я… Ну, довольно будет сказать, что еще ни один внук в мире не был окружен такой любовью, какая ждет дитя, которое ты вынашиваешь. - Она примолкла и сделала вид, что вытирает платком нос, хотя на самом деле хотела промокнуть глаза. - Ты не говори никому, но мне на самом деле совершенно все равно, будет это мальчик или девочка. Это будет частица Джона. Это и есть самое главное.
– Я знаю, - сказала Франческа негромко и положила руку себе на живот. Ей очень хотелось хоть как-то почувствовать присутствие ребенка у себя внутри. Она знала, что еще слишком рано для того, чтобы ребенок начал толкаться: она была едва на третьем месяце, если верить ее тщательным расчетам. Но ни одно платье еще не стало ей тесно, и еда казалась на вкус точно такой, как и прежде, и не одолевали ее ни причуды, ни болезненные состояния, о которых так много толковали другие женщины.
Она была бы только счастлива, если бы на протяжении всего этого времени она каждое утро извергала съеденное, - тогда можно было бы вообразить себе, что это ребеночек, находящийся у нее внутри, так машет ей ручкой и сообщает: «Вот он я!»
