Андрей Неклюдов - Золото для любимой

Я стою внизу, на аллее, среди темных кустов сирени. А там, на третьем этаже – весело и шумно. Рядом со мной Аня.

– Давай сходим к заливу, – предлагает она и сжимает неуверенно мою руку.

Ей хочется, чтобы мы побыли вдвоем. А я поглядываю на призывно сияющее гудящее окошко. Вот кто-то уселся на подоконник задом и стряхивает вниз сигаретный пепел. Кто-то выкрикивает молодецки: «Зацелую!» – и слышится девичий визг.

Меня властно тянет туда – где бы и я стал выкрикивать что-нибудь смешное, хохотать, держать стакан с вином в одной руке, а другой обнимать девчонку, а лучше – сразу двух. Или взять в руки гитару и, прикрыв глаза, затянуть что-нибудь пронзительное, отчаянно-удалое!

Не хочу я на Финский залив, там холодно, темно и тоскливо. Там маньяки с заманихами, как шутят мои приятели. Я хочу туда, где самый разгар веселья, где еще полно вина, где такие милые рожи…

Мог ли я тогда предположить, что пройдет время, и мы с Анной поменяемся ролями? Могли ли мы оба хоть на миг допустить в мыслях такое?!.

Оцепенело смотрю вдаль, где черная волнистая земная твердь соединяется со звездным небом (чуть правее Березовских сопок). Какое громадное пространство отделяет меня от нее! Если идти пешком, все время по прямой, переваливая через горы, переплывая встречаемые реки, пересекая города, преодолевая километров по сорок в день, то мне понадобится около двух с половиной месяцев, то есть почти полный наш полевой сезон.

Впрочем, все это глупости. Мне незачем возвращаться и не к кому.

За мутным оконцем едва розовеет восход. Все еще спят. А я лежу, пробудившись прежде времени, и мысленно переживаю тот упомянутый Виктором Джониевичем случай, как мы с ним тонули на Верхоянье.

Как мы с Виктором Джониевичем тонули на Верхоянье

Весь день брели вдвоем с поклажей на плечах по долине ручья – то по галечным косам, то прямо по воде, то по чахлой лиственничной тайге. С самого утра моросил мелкий нудный дождик. По сторонам в сыром тумане расплывались едва различимые силуэты гор. Наши брезентовые плащи давно промокли, сапоги скользили по влажной скрежещущей гальке. Наконец на высокой ровной террасе, покрытой мокрой рыжей хвоей, среди высоких замшелых лиственниц поставили крохотную одноместную палатку, размером не намного больше собачьей конуры. Затолкались в нее вдвоем. Костер даже не стали разводить.

– Плохо, – пробормотал старший. – Хреновый дождь. Мерзлота от такого дождя тает, может сойти черная вода…

Слова «черная вода» произвели на меня еще более угнетающее впечатление. Захотелось домой, в тепло и сухость… То есть, чтобы было суховатко.

Незаметно смеркалось. Сыроватко скоро задремал, а я тревожно прислушивался. Где-то неподалеку звучал ручей, отделенный от нас полутораметровым обрывом и широкой полосой гальки. В его шуме мне слышалось то грузинское многоголосое мужское пение, то лязганье гусениц вездехода, то лай многочисленной своры собак. Постепенно и меня стало клонить ко сну.

Проснулся я через короткий, как мне показалось, промежуток времени от невероятного грохота, напоминающего горный обвал или извержение вулкана и ни на секунду не смолкающего. Торопливо распустив завязки входа, я высунул голову наружу и в темно-сером сыром сумраке в полуметре от своего носа увидел вздыбленную стоячую волну. Передо мной несся бешеный поток, с громыханием перекатывая по дну валуны, от чего подрагивала почва. С ужасающей скоростью проносились вывороченные деревья с воздетыми к небу корнями.

Не в силах поверить в произошедшую с ручейком метаморфозу, я бросился расталкивать напарника:

– Виктор Джониевич, тонем!..

Не успели мы схватить в охапку расхристанные спальные мешки, палатку, рюкзаки, рацию, как увидели катящуюся на нас из темной глубины леса волну – клубящийся кашеобразный вал из воды, хвои и веток. Он ударил нас по ногам, и через миг мы уже стояли по колено в бурлящем потоке.

– К черту! – выкрикнул геолог, заметив мое движение поймать живо уносящийся прочь накомарник. – Давай туда! – махнул он.

С ворохом вещей на плечах и в руках мы рванули в сторону невидимых в темноте гор, что-то роняя из не завязанных рюкзаков, полоща в воде хвосты спальников. Скоро лес кончился, показался каменистый склон. Не успел я обрадоваться, как вдруг бредущий впереди меня Сыроватко ухнул по грудь в другой бушующий поток, очевидно, прорвавшийся по одному из старых сухих русел нашего ручья. Едва выполз обратно.

В общем, мы оказались отрезанными. Между тем уровень воды неуклонно повышался, а дождь хлестал уже совсем не церемонясь. Я безуспешно пытался вспомнить «Отче наш», однако Виктор Джониевич уже принял оперативное решение.

– Сюда, ко мне! – проорал он, перекрикивая чудовищный гул.

Он перевалил на меня свой спальный мешок и рюкзак, а сам взмахнул в воздухе нашей мокрой палаткой, которая надулась пузырем, точно пододеяльник на ветру, и перехватил, перекрутил ее горловину руками. Получилось что-то вроде большого пузыря, весьма, правда, дряблого. На него я нагрузил мешки и прочее барахло, тоже вцепился в горловину, и мы поплыли. Вернее будет сказать, нас понесло. И понесло довольно быстро. Вспомнились похожие ситуации из прочитанных еще в юности приключенческих книжек о геологах. Но в отличие от книжных историй, в нашем положении я не видел ничего героического. Со стороны происходящее выглядело, наверное, и вовсе нелепо – две головы и куча тряпья мелькают среди водяных холмов. Повезло еще, что оконце в палатке было наглухо зашито (из-за того, что сквозь сетку легко пробирался мокрец).

На наше счастье, нас зацепила подмытая, упавшая кроной в воду лиственница. Исцарапанные и трясущиеся от холода, мы очутились наконец на твердой земле, точнее – камнях, а еще точнее – на косогоре, представляющем собой крупноплитчатую осыпь, подвижную и скользкую, частично покрытую раскисшим ягелем. Я абсолютно не представлял, что мы станем делать дальше. Рацию мы утопили, так же как и молотки; вся одежда, спальники были мокрыми насквозь, с них скорбными струями стекала вода… Казалось, свершилось непоправимое. И вот тут-то вновь проявился полевой опыт и закалка моего сурового товарища. Он вытащил из-за пояса топор (когда он успел его туда сунуть?), а из кармана промокшей куртки – запаянные в целлофан ветровые спички. На моих изумленных глазах он повалил сухостоину, порубил ее на чушки, те расколол каждую на четыре части, а сухую сердцевину расщепил на тонкие лучинки и, укрывая их от дождя своим телом, зародил огонь.

Я смотрел на него как на бога. Конечно, мы не могли спать, не могли даже сидеть толком на шатких камнях, зато у нас был огонь!