искусства в Хэмптоне. Он казался настоящим эрудитом в таких вещах, хотя в обычном смысле был необразован, неначитан, не способен к простейшим вычислениям и курьезно невежествен во многих совершенно элементарных предметах. Он был одним из тех людей, которые постигают мир глазом и ухом. Его интеллект, вероятно, мало чего стоил, но любовь к красоте была подлинной. Библиотекарь в Хэмптоне был поражен его библиографическими познаниями. Казалось, например, что он может на взгляд определить, для кого и кем была переплетена книга, и библиотекарь сказал, что Седрик знает гораздо больше, чем он сам, о французских изданиях XVIII века. Лорду Монтдору редко доводилось видеть, чтобы его собственные, дорогие сердцу вещи ценились с таким умом и пониманием, и ему доставляло огромное удовольствие проводить с Седриком долгие часы созерцания. Он нежно любил Полли, теоретически она оставалась объектом его обожания, но на практике она никогда, ни в каком отношении не была его товарищем.
Что же касается леди Монтдор, то она в последующие месяцы преобразилась от счастья. Преобразилась также и в других отношениях, потому что Седрик взял в свои руки заботы о ее внешности, причем с замечательными результатами. Подобно тому, как Малыш (крепко держа ее тем самым под своим влиянием) наполнял ее дни светским общением и живописью, Седрик наполнил их погоней за ее собственной красотой, а для такой эгоистки это было более приятным хобби. Косметические процедуры, средства для похудения, упражнения, массаж, диета, макияж, новая одежда, замена оправ у драгоценностей, синее полоскание для ее седых волос, розовые бантики и бриллиантовые маргаритки в голубых кудрях – все это отнимало у нее много времени. Я виделась с ней все реже и реже, но всякий раз как это происходило, она выглядела все более ненатурально модной. Ее движения, прежде такие тяжеловесные, стали живыми, проворными и какими-то птичьими. Она теперь никогда не сидела, крепко поставив ноги наземь, а закидывала одну на другую, и ноги после ежедневного массажа и ванн, постепенно утратили былую мясистость, став больше похожими на кости. Кожа лица подтянулась, очистилась, брови изменили форму, лицо выглядело таким же ухоженным, как у миссис Чэддсли-Корбетт, и она научилась улыбаться такой же сияющей, как у Седрика, улыбкой.
– Я заставляю ее произносить слово «сыр» перед тем, как она входит в комнату, – поведал он мне. – Это я вычитал в одной старой книге по хорошим манерам. Такое действие сразу же закрепляет на лице радостную улыбку. Кто-то должен сказать об этом лорду Алконли.
Поскольку дотоле леди Монтдор никогда не прилагала ни малейших усилий для того, чтобы выглядеть моложе, чем есть, а оставалась внешне по-эдвардиански тяжеловесной, как бы сознающей собственное превосходство над маленькими щеголеватыми эфемерными созданиями вроде всяческих Чэддсли-Корбетт, воздействие на нее Седрика было поистине революционным. По моему мнению, оно не было успешным, ибо она принесла в жертву свой характерный величественный облик, не приобретя настоящей красоты, однако, без сомнения, усилия, которые для этого потребовались, сделали ее совершенно счастливой.
Мы с Седриком сделались большими друзьями, и он постоянно навещал меня в Оксфорде, точь-в-точь как это делала леди Монтдор до того, как стала такой занятой, и должна сказать, что я гораздо больше предпочитала его общество. На поздних сроках моей беременности и после того, как родился ребенок, он приезжал и сидел со мной часами напролет, а я чувствовала себя с ним совершенно непринужденно. Я могла заниматься шитьем или починкой одежды, не беспокоясь о том, как выгляжу, точно так же, как если бы он был одной из моих кузин Рэдлетт. Он был добр, чуток и ласков, точно милая подруга, даже лучше, ведь наша с ним дружба не омрачалась ни малейшим привкусом ревности.
Позже, когда моя фигура после рождения ребенка пришла в норму, я начала одеваться и делать макияж с прицелом на то, чтобы снискать одобрение Седрика, но вскоре обнаружила, что с теми средствами, которые имелись в моем распоряжении, от этого было мало толку. Он слишком много знал о женщинах и их атрибутах, чтобы быть впечатленным моими попытками. Например, если я ценой больших усилий в ожидании его переодевалась в шелковые чулки, он сразу замечал, что они марки «Эллистон», по пять шиллингов одиннадцать пенсов за пару – большего я не могла себе позволить, – и потому оказалось более разумным держаться фильдеперса.
– Знаете, Фанни, не имеет ни малейшего значения, что вы не можете позволить себе дорогую одежду, в этом все равно не было бы смысла. Вы как члены королевской фамилии, голубушка: что бы ни надели, выглядите одинаково, точь-в-точь как они.
Слышать это было не очень приятно, но я знала, что он прав. С моими похожими на вереск волосами и круглым, пышущим здоровьем лицом у меня никогда не получалось выглядеть модно, даже если я старалась так же усердно, как леди Монтдор.
Помню, как моя мать во время одного из своих редких приездов в Англию привезла мне маленький жакет из алой ткани от Скиапарелли. Он показался мне совсем простым и неинтересным, за исключением ярлыка на подкладке, и мне очень хотелось надеть его наизнанку, чтобы люди знали, откуда он. Я надела его дома вместо кардигана, когда вдруг зашел Седрик, и первое, что он сказал, было:
– Ах! Итак, теперь мы одеваемся у Скиапарелли! Понимаю. Что дальше?
– Седрик! Как вы узнали?
– Моя дорогая, всегда можно узнать. Вещи имеют свою визитную карточку, если вы пользуетесь глазами, а мои, похоже, натренированы гораздо больше, чем ваши. Скиапарелли… Ребу… Фаберже… Виолле-ле-Дюк – я могу определить их с первого взгляда. Итак, ваша порочная мать Сумасбродка была здесь с тех пор, как я видел вас в последний раз?
– Я что, сама не могла его купить?
– Нет, нет, любовь моя, вы экономите, чтобы дать образование вашим двенадцати блестящим сыновьям, как же вы можете себе позволить двадцать пять фунтов за маленький жакет?
– Что вы говорите! Двадцать пять фунтов вот за это?
– Полагаю, именно так.
– Просто глупо. Да ведь я могла бы сшить его сама.
– Вы думаете? А если и так, сказал бы я тогда, войдя в комнату, что это Скиапарелли?
– Здесь ярд материи стоимостью в фунт, в лучшем случае, – продолжала я, пораженная подобной пустой тратой денег.
– А сколько ярдов холста в какой-нибудь картине Фрагонара? И сколько стоят деревянные доски или шкура миленькой козочки, прежде чем они превратятся в комоды и сафьян? Искусство – это больше, чем ярды, так же, как Герой – это нечто большее, чем мясо и кости. Кстати, должен предупредить вас, что Соня будет здесь через минуту
