очень хочется обосновываться здесь навсегда. Знаешь, мне кажется, он до сих пор боится маму – я и сама немножко… не то чтобы боюсь, но меня отвращает мысль о сценах. Хотя она, в сущности, ничего не может нам сделать, правда?
– Думаю, тебе совершенно не стоит об этом беспокоиться, – успокоила ее я. – Твоя мать за последние два года необычайно изменилась.
Я не могла честно высказать свою подлинную мысль, которая состояла в том, что леди Монтдор больше совсем не интересуют ни Малыш, ни Полли и она, вероятнее всего, отнесется к ним дружелюбно, все зависит от отношения Седрика – для леди Монтдор теперь вообще все зависит от него.
Немного времени спустя, когда мы устроились за столиком у «Фуллера», среди мореного дуба и утонченной обстановки («Как здесь чисто и красиво… и официантки белокурые… ты не представляешь, какие чернявые официантки за границей), и заказали дуврскую камбалу, Полли заявила, что теперь я должна рассказать ей все о Седрике.
– Ты помнишь, – спросила она, – как вы с Линдой выискивали его в справочнике, чтобы понять, подходит ли он?
– Ну, он бы не подошел, – улыбнулась я, – уж что-что, а это совершенно ясно.
– Я тоже так думаю, – кивнула Полли.
– Что ты о нем знаешь?
Я вдруг почувствовала себя виноватой, но надеялась, что Полли не подумает, будто я переметнулась в стан врага. До чего же трудно такому увлекающемуся человеку, как я, устоять перед искушением поспеть и тут и там, если есть возможность.
– Малыш подружился на Сицилии с итальянцем по имени Пинчо, он пишет в своей новой книге о его предшественнике, так вот этот итальяшка знал Седрика в Париже и много нам о нем рассказывал. Говорит, он красив, как женщина.
– Да, это истинная правда.
– Насколько красив, Фанни? Красивее, чем я?
– Нет. От тебя просто глаз невозможно оторвать, а с ним не так.
– О дорогая, ты очень добра. Впрочем, боюсь, теперь я уже не та.
– Точно та же самая. Но он очень похож на тебя, разве герцог тебе не говорил?
– Говорил. Он сказал, что мы как Виола и Себастьян [82]. Должна сказать, я умираю от желания его увидеть.
– А он умирает от желания увидеть тебя. Мы должны это устроить.
– Да, после того, как ребенок родится, не могу же я показаться в таком виде. Ты ведь знаешь, как женоподобные мужчины не любят беременных дам. Бедные Пинчеры на днях готовы были на все, чтобы избавиться от необходимости меня увидеть. Расскажи еще о Седрике и маме.
– Я искренне считаю, что он любит твою маму. Предан ей, как собака, никогда ни на миг ее не оставляет, всегда в приподнятом настроении. Не верю, что кто-то может так преувеличивать свои чувства, это непременно должна быть любовь.
– Я не удивлена, – сказала Полли. – Я тоже ее любила, пока она не принялась выталкивать меня замуж.
– Вот! – изрекла я.
– Что – вот?
– Ты говорила мне как-то, что ненавидела ее всю свою жизнь, и я знала, что это неправда.
– Дело в том, – пустилась в объяснение Полли, – что когда кого-то ненавидишь, то не можешь представить, что его можно любить. Так же и с любовью. Но, конечно, в случае с мамой, которая такая превосходная и такая энергичная, ты уже любишь ее прежде, чем понимаешь, какой зловредной она порой бывает. И я полагаю, она не горит яростным желанием отделаться от Седрика, как это было со мной.
– Совершенно не горит, – подтвердила я.
Чистый взгляд голубых глаз упал на мое лицо.
– Ты хочешь сказать, что она сама в него влюблена?
– Влюблена? Не знаю. Она ужасно его любит, а он ее развлекает, понимаешь? Ее жизнь стала такой интересной. Кроме того, она должна отдавать себе отчет, что брак совершенно не для него, бедняжки.
– О нет, – простонала Полли. – Малыш согласен со мной – она ничего, совсем ничего в этом не понимает. Он говорит, она однажды совершила ужасную оплошность, перепутав содомитов с доломитами, весь Лондон потешался. Нет, думаю, она влюблена. Она ведь очень, очень влюбчивая, одно время мне казалось, что она влюблена в Малыша, хотя он и говорит, что нет. Что ж, все это очень досадно, потому что она, полагаю, ни капельки по мне не скучает, а я по ней скучаю и часто. А теперь скажи, как мой отец?
– Он стар, – ответила я. – Очень стар, а твоя мать очень молода. Ты должна быть готова испытать при виде ее такое же потрясение, какое и при виде его.
– Серьезно? Что значит «очень молода»? Красит волосы?
– В голубой цвет. Но в первую очередь замечаешь, что она стала худой и гибкой, быстрые легкие движения, закидывает ногу на ногу, неожиданно садится на пол и так далее. Совсем как молодая особа.
– Боже правый! – воскликнула Полли. – Но ведь она была такой крепкой и массивной.
– Это все мистер Уиксмен, их с Седриком массажист. Он каждое утро по часу трудится над ней, потом еще час она проводит в парилке. Это работа с полной загрузкой, если учесть еще нанесение кремов, плескание в воде, нанесение и снятие масок, маникюр, педикюр и все упражнения, переустановку зубов, депиляцию волос на руках и ногах – меня бы на все это не хватило.
– Пластические операции?
– О да, но это было давным-давно. Все мешки и морщины ушли, брови выщипаны, и так далее.
– Конечно, здесь это может показаться странным, – сказала Полли, – но знаешь, за границей очень много таких женщин. Я подозреваю, что она стоит на голове и лежит на солнце? Да, они все так делают. Она, должно быть, представляет собой потрясающее зрелище. Какие бы у нас ни были скандальные отношения, мне не терпится ее увидеть, Фанни. Когда мы можем это устроить?
– Только не сейчас, сейчас они в Лондоне, страшно заняты подготовкой венецианского бала, который дают в Монтдор-хаус. Седрик на днях приходил со мной повидаться и не мог говорить ни о чем другом. Он сказал, они вернутся в Хэмптон только после его проведения. Там будет настоящая вода с настоящими гондолами в бальной зале, «О соле мио» в исполнении сотни гитар, все лакеи будут в масках и плащах, никаких огней, кроме свечей в венецианских фонарях, пока гости не доберутся до бальной залы, где луч прожектора будет направлен на Седрика и твою мать, восседающих в гондоле. Это ведь сильно отличается от твоего бала, Полли? О да, и я знаю, что Седрик не допустит приглашения никаких королевских особ, потому что, по его словам, в Лондоне они все портят. Он говорит, они
