девственности в приложении, хотя смешного здесь было мало.
Макс настоял на том, чтобы купить по третьей порции спиртного. Когда он вернулся из бара в пивной дворик, я ощутила странную давнюю связь между нами, чувство гордости и единения, задолго установленную близость с мужчиной, которого встретила два часа назад. У меня возникло желание коснуться его лица – оно могло бы принадлежать воину-викингу. Я придавила свою руку к стулу, чтобы удержаться. Когда Макс скрутил еще одну сигарету и повернулся спросить у кого-нибудь зажигалку, я отметила его мужественный профиль, легкую кривизну переносицы. Мне хотелось отчеканить этот профиль на монете.
Я попросила затянуться сигаретой. Ритуал был приятным, вкус табака – ужасным. Я почти разучилась курить, и обжигающий дым оставил во рту ощущение горечи. Вторая затяжка вышла лучше. Момент нас сблизил: мы передавали друг другу сигарету едва ли не с юношеским трепетом.
– Ну вот, я тебя развратил, – заметил Макс.
Я попросила его не тревожиться на этот счет – рано или поздно я все равно закурила бы. Он сказал, что вообще-то не против меня развратить. Я понимающе рассмеялась.
Макс сходил заказать нам еще по одной. Мы поговорили о планах на предстоящие выходные. Он по обыкновению уезжал из Лондона, на этот раз один, чтобы дикарем разбить лагерь в Суссексе. Когда я спросила, на чем он туда доберется, он рассказал о своей любимой машине – красном спорткаре по имени «Брюс». Это уже было за гранью. Образ бухгалтера никак не вязался с вождением классического спортивного автомобиля, грязными джинсами и уик-эндами на берегу озера. «Но ведь противоречия – лучшее, что есть в человеке», – произнес он задумчиво. В ту секунду я поняла: если однажды у меня появится причина ненавидеть Макса, если он когда-нибудь плохо со мной обойдется, я вспомню эту фразу как доказательство его жестокости. А пока я лишь мечтательно кивнула в знак согласия.
– Тебе холодно? – спросил он.
Я действительно замерзла и хотела выпить еще, поэтому мы зашли в паб. К нам подсел шамкающий старик в двух кепках, надетых одна на другую, в одиночестве пьющий «Гиннесс». Он завел речь о благоустройстве Арчвэя и о том, что теперь из-за понастроенных многоэтажек с трудом узнает собственную улицу. Мы терпеливо слушали, кивали и соглашались: «И правда ужасно». Макс купил ему пинту – дружеский жест, который я расценила как финальную точку в беседе. Однако старик не собирался заканчивать. Передвинув свой барный стул ближе, он в деталях поведал обо всех депутатах от местного избирательного округа за всю его жизнь. Мне хотелось поскорее закончить разговор, и я чувствовала, что Максу тоже, но мы демонстрировали друг другу близость к простому люду. Мы задавали вопросы, на которые не хотели знать ответы, и с увлеченным видом слушали двадцатипятиминутное описание закрытого паба в Кентиш-Тауне, куда наш собеседник прежде часто захаживал. Мы старались заслужить восхищение и доверие друг друга: «Смотри, я сама любезность; смотри, какой я неравнодушный. Я забочусь о местном бизнесе, местных библиотеках и благополучии пожилых людей».
Когда Джефф (так его звали) с жаром начал рассказывать о том, где раньше находилась почта на Хайгейт-Хилл, я ощутила руку Макса на своей талии. Сперва я восприняла это как сигнал, что он больше не в силах слушать бессвязный монолог Джеффа. Однако затем рука проникла под ткань моей блузки, и Макс, не глядя на меня, принялся медленно и легко водить пальцем по голой коже. Через пару минут он убрал руку, чтобы скрутить еще одну сигарету. Какие-то сантиметры плоти, несколько мгновений, но почему-то именно они всегда были самыми волнующими. Я знала, что рано или поздно окажусь в постели с этим мужчиной. Наши тела сплетутся, я обовью ногами его талию или положу их ему на плечи, или уткнусь лицом в подушку под его натиском. И все же это физическое ощущение было самым сильным, какое он мог мне дать. Самый сексуальный, интимный, романтический и обжигающий жест на свете – первое поглаживание нескольких сантиметров кожи в общественном месте. Первая демонстрация желания. Первый проблеск близости. Такое чувство возникает только один раз.
Мы вышли на улицу выкурить еще одну сигарету и, виновато посмеиваясь, заговорили о Джеффе. Макс снял джинсовую куртку и накинул мне на плечи, чтобы согреть. Я видела, что он тоже замерз, но позволила ему сыграть роль джентльмена. В конце концов, я ведь сама напросилась. Я гадала, насколько его поведение в этот вечер продиктовано необходимостью демонстрировать свою мужественность. Хотя чем я была лучше? Почему я надела туфли на четырехдюймовом каблуке, которыми натерла мозоли? Почему сознательно смеялась в два раза больше обычного и шутила вдвое меньше?
Я пошла в туалет, поправила челку и написала Лоле: «У меня лучшее свидание в жизни. Не отвечай, он может увидеть. Целую».
Когда я вернулась в бар, Макс заказал нам еще по рюмке текилы.
– Здесь отличная музыка, – заметила я, наблюдая, как пьяные студенты спускаются в подвальный клуб, откуда громко вопила «Martha and the Vandellas» [15].
– Да, знают толк в хитах.
– Потанцуем? – чересчур натянуто предложила я.
– Давай, – откликнулся он.
Мы заплатили по фунту за вход и в обмен получили штамп на руку с надписью «Таверна» темными чернилами. Сперва я ощущала скованность на танцполе. Над нашими движениями будто довлела тяжесть неизбежного исхода. Раньше, танцуя, я полностью раскрепощалась, но в последнее время все стало иначе. Несколько месяцев назад я была на свадьбе университетской подруги, и когда заиграла «Love Machine» группы «Girls Aloud» [16], все высыпали на танцпол. Оглядев кучку женщин, знакомых мне с юных лет, я вдруг увидела совершенно других людей. Лолу в комбинезоне без бретелек и бокалом просекко вместо микрофона. Миру, которая ритмично вращала бедрами вокруг своего клатча на полу. Мы были не раскованными, безудержными и загадочными, а пьяными тридцатилетними тетками, тычущими друг на друга пальцами в такт музыке нашей юности, которая теперь годилась лишь для ностальгических вечеринок.
Однако смесь джина, текилы и похоти помогла мне расслабиться и отбросить стеснение. Мы танцевали около часа – иногда на удалении друг от друга, совершая подчеркнуто комичные движения; иногда Макс театрально меня вращал, кружил и откидывал назад, к большому неудовольствию других танцующих в переполненном зале. Потом вдруг я услышала басовитое «донк-донк-донк» Джорджа Майкла и щелчки пальцев.
– СЛЫШИШЬ ПЕСНЮ? – крикнула я.
– ОТЛИЧНАЯ! – отозвался Макс.
– ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХИТ-ПАРАД, КОГДА Я РОДИЛАСЬ!
– ЧТО?
– ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХИТ-ПАРАД, КОГДА Я РОДИЛАСЬ! – повторила я. – ПОЭТОМУ МОЕ ВТОРОЕ ИМЯ – ДЖОРДЖ.
– ШУТИШЬ! – проревел он, изумленно раскрыв глаза.
– ПРАВДА! – крикнула я.
– ОБОЖАЮ ЕЕ! – Макс схватил меня за талию и притянул к себе. Его футболка была влажной от пота, от него пахло теплой сырой землей после летней грозы. – ТЫ НЕНОРМАЛЬНАЯ.
Улыбнувшись, он наклонил ко мне голову, и мы поцеловались. Я обвила руками его шею, и он притянул меня ближе к себе, оторвав от пола.
Мы вышли из паба в поисках закусочной. Когда мы бок о бок шагали по Арчвэй-роуд, Макс выбрал сторону у края тротуара. Я вспомнила, какими невыносимо восхитительными бывают покровительственные устои гетеронормативности. Конечно, рациональная сторона моей натуры твердила, что он выдержит удар встречной машины не лучше меня и его мнимое рыцарство не имеет смысла. Однако мне нравилось, что он шел с краю. Я чувствовала себя драгоценной реликвией, вроде бриллиантового ожерелья, к которому приставили охранника. И почему, когда дело касается свиданий, примесь патриархата всегда так приятна? Это как с хорошей морской солью – всего лишь крошечная щепотка может подчеркнуть вкус финика и превратить его в изысканное лакомство.
В кебабной мы заказали картошку фри и щедро налили соуса для бургеров в пластиковые контейнеры. Как выяснилось, мы оба страдали тревожностью, когда речь заходила о приправах, – в нас сидел страх, что соус закончится где-то по дороге. Мы нашли скамейку и доели картошку, а потом снова целовались – методично, до изнеможения, используя весь подростковый арсенал: поцелуи в шею, имитация полового акта
