Ромеш вдруг побледнел и, встав из-за ттола, вышел из комнаты.
— Что с вами, Ромеш-бабу? Уж не рассердились ли вы? Не подумайте, что я вас в чем-то подозреваю! — крикнул Окхой и кинулся вслед за Ромешем.
— Что это они в самом деле? — воскликнул Оннода-бабу.
Хемнолини внезапно разрыдалась.
— А ты-то тут при чем, Хем? Почему ты плачешь? — встревоженно спросил Оннода-бабу.
— Отец! Окхой-бабу ужасно несправедлив, — выговорила, наконец, она прерывающимся от слез голосом. — Как он смеет так оскорблять в нашем доме достойного человека?
— Ну, Окхой просто пошутил, не стоит принимать это так близко к сердцу.
— Я не терплю подобных шуток, — ответила Хем и убежала наверх.
Приехав в Калькутту, Ромеш приложил немало усилий, чтобы найти мужа Комолы. Наконец, с большим трудом ему удалось разыскать местечко под названием Дхобапукур, где жил Тариничорон, дядя девушки. Ромеш написал ему письмо.
Утром, на следующий день после описанного случая, он получил ответ на свое послание. Тариничорон писал, что после несчастного случая он не имел никаких известий о Нолинакхе, муже племянницы. Нолинакха был врачом в Рангпуре. Тариничорон писал туда и узнал, что и там о нем до сих пор ничего неизвестно. Откуда Нолинакха родом, Тариничорон не знает.
Теперь Ромешу окончательно пришлось расстаться с надеждой, что муж Комолы может быть жив.
С той же почтой он получил много других писем: это были поздравления от друзей по случаю свадьбы. Одни требовали, чтобы он устроил праздничный обед, другие шутливо упрекали за то, что Ромеш так долго держал все в секрете.
В это время слуга Онноды-бабу принес записку. Сердце Ромеша забилось, когда он узнал почерк Хемнолини.
«Слова Окхоя заронили в ней недоверие, и, чтобы рассеять его, она решилась написать мне», — подумал Ромеш.
Записка была совсем коротенькая:
«Вчера Окхой-бабу очень нехорошо поступил с Вами. Я думала, что Вы зайдете к нам сегодня утром. Почему же Вы не пришли? Зачем так близко принимать к сердцу то, что говорит Окхой-бабу? Вы же знаете, я не верю ни одному его слову. Обязательно приходите сегодня пораньше, — я не буду заниматься вышиванием».
В этих немногих словах Ромеш угадал боль, которая терзала любящее, полное всепрощения сердце Хемнолини, и глаза его наполнились слезами.
Ромеш понял, что со вчерашнего вечера Хемнолини со страстным нетерпением ожидает его, жаждет облегчить его страдания. Прошла ночь, миновало утро, а он все не шел, и тогда, не в силах больше ждать, она написала эту записку.
Ромеш еще накануне думал о том, что необходимо без промедления открыть Хемнолини все. Но после вчерашнего происшествия сделать это признание стало крайне трудно: ведь теперь всякий может подумать, что Ромеш старается увильнуть от ответственности за свои поступки. К тому же для него была невыносимой мысль, что тогда все это будет выглядеть, как триумф Окхоя. «Окхой действительно считает мужем Комолы какого-то другого Ромеша, — продолжал рассуждать юноша, иначе он ни за что бы не ограничился одними намеками, а устроил шум на весь город. Надо во что бы то ни стало немедленно что-то придумать».
Но тут пришло еще одно письмо. Оно было от начальницы школы, где училась Комола. Она писала, что девушка находится в очень угнетенном состоянии, и она не считает себя вправе оставлять Комолу на праздники в пансионе. Со следующей субботы начинаются каникулы, и Ромешу совершенно необходимо взять девушку на это время домой.
Взять к себе Комолу в следующую субботу! А в воскресенье его свадьба!
Вдруг в комнату влетел Окхой.
— Ромеш-бабу, вы должны меня простить, — заговорил он. — Если бы я знал, что вы так рассердитесь на столь безобидную шутку, я бы не коснулся этой темы. Ведь обычно люди сердятся только тогда, когда в шутке есть доля правды, в моих же словах нет никакого основания для того, чтобы при всех так выражать свое возмущение. Оннода-бабу со вчерашнего дня не перестает ругать меня, а Хемнолини даже разговаривать со мной не желает. Когда я сегодня утром зашел к ним, она сразу же вышла из комнаты. Ну скажите, что я сделал плохого?
— Мы все это обсудим в свое время, — ответил Ромеш. — А сейчас, простите, я очень занят!
— А, понимаю, приготовления к свадьбе, — ведь времени осталось совсем мало! Тогда я не буду отрывать вас от приятных забот. До свиданья, — и Окхой скрылся.
А Ромеш отправился в дом к Онноде-бабу. Войдя, он сразу увидел Хемнолини. Уверенная, что он придет рано утром, она давно приготовилась к встрече: сложенное и завернутое в платок вышивание лежало на столе, рядом со столом стояла фисгармония. Девушка предполагала заняться с Ромешем музыкой, как они делали всегда, но втайне надеялась услышать и другую музыку, — ту, которая звучит в сердцах одних влюбленных и слышна только им.
При появлении Ромеша она нежно улыбнулась, но улыбка тотчас угасла, так как Ромеш прежде всего спросил, где Оннода-бабу.
— Отец у себя в кабинете, — ответила она. — Разве он вам очень нужен? Может быть, подождете? Папа спустится к чаю.
— У меня к нему неотложное дело. Я не могу ждать.
— Тогда идите, он у себя.
Ромеш ушел.
«Неотложное дело!» В этом мире дела не терпят промедления, лишь любовь должна терпеливо ждать у дверей своего часа.
Казалось, в эту минуту ясный осенний день со вздохом притворил золотую дверцу своей сокровищницы радостей.
Хемнолини отодвинула кресло от фисгармонии и, пересев к столу, взялась за вышивание. Но у нее было такое чувство, будто игла скользила не по материи, а вонзалась прямо ей в сердце.
Много же времени, однако, требует неотложное дело Ромеша! Оно, как раджа, забирает себе столько часов, сколько пожелает, а любовь вынуждена ждать лишь милостыни!
Ромеш вошел к Онноде-бабу.
Старик дремал в кресле, прикрыв лицо газетой. От вежливого покашливания Ромеша он тотчас проснулся и, протянув ему газету, воскликнул:
— Ты читал, Ромеш, сколько людей погибло в этом году от холеры?
Но Ромеш предпочел сразу приступить к изложению цели своего посещения.
— Свадьбу придется на несколько дней отложить, — сказал он. — У меня срочное дело.
Эти слова заставили Онноду-бабу моментально забыть о жертвах холеры. Некоторое время он пристально смотрел на Ромеша, затем проговорил:
— Что случилось, Ромеш? Ведь приглашения уже разосланы.
— Можно сегодня же известить всех приглашенных, что свадьба откладывается на следующее воскресенье.
— Ты меня поражаешь, Ромеш! Это же не судебный процесс, который можно откладывать на любой срок и назначать, когда вздумается! Хотел бы я знать, что за срочное у тебя дело?
— Оно действительно очень важное и срочное.
— «Срочное!» — и Оннода-бабу упал в кресло, как сломленное ветром банановое дерево. — Замечательно, великолепно! — продолжал он. — Впрочем, поступай, как знаешь. Захотел отменить приглашения — отменяй! А если меня спросят, я отвечу, что ничего не знаю, что знает только жених, и он один может объяснить, почему свадьба отложена и когда ему будет угодно ее назначить.
Ромеш стоял молча, опустив голову.
— А Хемнолини ты об этом сказал? — спросил Оннода-бабу.
— Нет, она еще не знает.
— А ей-то все-таки не мешало бы знать, ведь это не только твоя свадьба.
— Я решил сказать ей после того, как переговорю с вами.
— Хем! — позвал Оннода-бабу.
— В чем дело, отец? — спросила девушка, входя в комнату.
— Ромеш говорит, что из-за каких-то там важных дел у него нет времени устраивать сейчас свадьбу.
Хемнолини изменилась в лице и пристально взглянула на Ромеша. Юноша виновато молчал. Он не ожидал, что это известие будет преподнесено Хемнолини в такой форме.
Всем своим измученным сердцем Ромеш прекрасно понимал, как глубоко должно ранить Хемнолини это неприятное сообщение, переданное притом столь неожиданно и грубо. Но выпущенную стрелу не вернешь, и Ромеш ясно видел, что эта стрела вонзилась в самое сердце Хемнолини.
Сказанного смягчить нельзя было ничем. Все совершенно ясно: свадьбу придется отложить, у Ромеша важное дело, и он не хочет сказать, в чем оно заключается. Никакого нового объяснения тут не придумаешь.
Оннода-бабу взглянул на дочь.
— Ну, дело это ваше, вы и решайте, как быть.
— Я ничего не знала, отец, — низко опустив голову, ответила Хемнолини и тут же скрылась за дверями, как исчезают последние лучи солнца, закрытого грозовыми тучами.
Оннода-бабу, делая вид, что читает газету, погрузился в размышления.
Ромеш несколько минут сидел неподвижно. Затем вдруг резко поднялся и вышел из комнаты.
Войдя в большую гостиную, он увидел Хемнолини, молча стоявшую у окна.
Перед ее глазами была предпраздничная Калькутта: по всем улицам и переулкам, подобно реке в половодье, катился и бурлил пестрый людской поток.
