— Спасибо вам, спасибо, Ксения, — бормотал он. — Вы снимаете с моей души камень.
— Русский человек должен жить в России. Ему нет на земле другого места. А вы еще так много сумеете сделать, там, дома. — Ксения помолчала, а потом сказала раздумчиво: — Может быть, когда-то и мне будет суждено вернуться. И тогда я найду вас, Левушка! Обязательно найду!.. Каким вы станете? Наверняка, вы добьетесь многого — я уверена. Все правильно — поезжайте! Поезжайте! Поезжайте!.. И давайте скорей выпьем водки, пусть вам путь к дому будет легким и счастливым! Спасибо за все, что сделали для меня в Париже. Спасибо вам. Спасибо, спасибо, спасибо!.. Я никогда не забуду вас. Вы — брат мой кровный. Вы — больше, чем брат. Родная кровь, родная душа, родные 'руки, — Ксения склонилась снова и поцеловала Анохина...
Все вокзалы — от столичных гигантов до маленьких тупиковых одноэтажных станций — похожи друг на друга особой атмосферой. Атмосферой прощания, разлук и печали, расставанием с дорогими людьми, тревожным настроением перемен. Минутная суета у касс, возле входа и в багажном зале... И особая, настороженная тишина, наполненная щемящей грустью. Невольно приглушаемые голоса — на перроне, возле отходящего состава, — в последние минуты перед отправлением, когда вот-вот прогудит паровоз и по составу, перекатываясь от головы к хвосту, от первого к последнему вагону, с нетерпеливым и несильным лязганьем буферов и сцепок, пробежит живое, елё сдерживаемое движение торопящегося в путь поезда, который через миг оторвет близких людей друг от друга и развезет их по разным странам и землям...
Анохин и Грибовский, придя чуть загодя — так уж случилось помимо их воли, — стояли у вагона, под крытой стеклянной галереей, покрывающей железнодорожные пути. Оба — задумчивые, молчаливые (обо всем переговорено, все обсуждено), тяготясь приближающейся процедурой проводов. Анохин захотел было сразу отослать Грибовского, но тот из непонятного чувства протеста заупрямился и решительно отказался. Они смотрели на человеческую реку, текущую мимо. Время двигалось тягуче медленно, тоскливо.
— Значит, все, брат. Уезжаешь? — спросил Анатолий, чувствуя затянувшееся молчание. — Уезжаешь — это хорошо. Особо когда возвращаешься. Домой. И все-таки жаль.
— Жаль, что ты остаешься, Толя. У меня ни здесь, ни там никого. Ты и Эйфелевая башня.
— Любой московский храм, кремлевская башня быстро заменят тебе меня.
— Я у тебя многому научился. Ты давал мне хорошие уроки, нет, без шуток, хорошие уроки жизни.
— И ты действовал на меня... как бы сказать точнее... облагораживающе, Лев. Рядом с тобой всегда хотелось... — не удержался и сыронизировал по привычке: — Чаще умываться. Руки и лицо по крайней мере.
— Ты молодец.
— В «Последних новостях» напишут: они были друзьями.
— Да, пожалуй. Меня это обрадует.
По перрону мимо них прошла группа бородачей, человек семь, в казачьей форме, местами залатанной, застиранной, в рваных сапогах, лихо заломленных папахах, с вновь пришитыми, видно, красными лампасами. Вперед шагал молодой парень с гармошкой. Два казака постарше, растянув во всю ширь перрона, несли плакат: «Да здравствует СССР!»
Анохин и Грибовский проводили казаков сочувственными взглядами.
— Как поздно начинаешь понимать простые вещи, — сказал Анатолий с грустью, — своя земля, свой язык, дом.
— И свой народ.
— Да, и свой народ — это не слова, особо когда живешь среди чужих и тебя называют «нежелательный иностранец». Ну, для тебя все позади, Лев. Поэтому-то, наверное, мне и грустно.
— Надо, чтоб меня еще приняли в России.
— Примут. Ты что, Врангель? Деникин? Бежал в стаде других баранов. Вот со мной сложнее: чего только я не писал про большевиков, с кем только не сотрудничал! Со мной все кончено, все позади... Идем к тамбуру: сейчас дадут отправление.
— Я напишу тебе, Толя. Как устроюсь и сориентируюсь. И о тебе поговорю — обещаю. Уверен, многие помнят тебя еще по Петербургу. Твоя высочайшая квалификация — король репортажа! — не забылась.
— Брось, Лев! Все равно меня не возьмут: чуждый, враждебный элемент. Не связывайся: это и тебе повредит.
— Меня это не пугает. Готов всегда и повсюду за тебя поручиться.
— Обещаю оправдать твое поручительство, — усмехнулся Грибовский. — Хоть корректором, хоть метранпажем. На все согласен. Будет случай, поговори там.
— Обязательно. Обещаю тебе.
— Знаешь, если честно... И я сыт эмиграцией — во! — Грибовский ребром ладони резанул себя по горлу. — Будь она проклята. Но возвращаться, чтоб тебя тут же к стенке поставили, я тоже как-то не тороплюсь, — он засмеялся невесело.
— Ты о Ксении помни, Толя.
— Не волнуйся, я же обещал... Давай обнимемся, дружище, напоследок.
— Прости, если что не так сделал.
— И ты прости, Лева.
Они обнялись и расцеловались трижды.
— Ну, поехали, — отстраненно сказал Грибовский. — Садись и не забудь свое имущество, — ногой он подвинул к Анохину чемоданчик. — Не хватает и теперь опоздать. Залезай, залезай! Будь! А я пошел: надоело, прости, — и он, не оглядываясь, зашагал к зданию вокзала. Больше всего в жизни Анатолий Грибовский боялся показать свою тщательно скрываемую сентиментальность.
Подхватив чемоданчик, Анохин полез на ступеньки. И все глядел Грибовскому вслед в надежде, что тот хоть раз обернется. Поезд тронулся и стал быстро набирать скорость.
Грибовский не оборачивался. Он шел по перрону, упрямо глядя под ноги, и представлял себе, как всего через пару дней, миновав Негорелое, Лев выглянет в окно вагона и увидит неказистую русскую деревеньку, какой-нибудь старый колодец, бабу, по брови обвязанную платком, которая тащит из колодца ведро воды. Эта картина так явственно предстала перед ним, что он зажмурился: глаза внезапно ожгло слезами.
Увидит ли он это когда-нибудь сам?
Россия лежала далеко — громадная, бедная от пережитых войн, родная н, несмотря ни на что, упрямо строящая неведомую ему новую жизнь. Сколько дорог вело к ней! Сколько русских людей шло по этим дорогам из эмиграции, шло домой с чужбины... Его Россия не ждала. Надо было самому найти к ней дорогу...
«...Мы выстрадали право быть русофилами. Соблюдая законы приютивших нас стран, мы думаем только о пользе Родины. Вот наша тонка зрения:
1) Если какая-либо страна начнет борьбу с Московскими сатрапами, во имя человечности и культуры, мы, ни минуты не задумавшись, всеми мыслями и делами будем с ней.
2) Германия сделала много для большевиков до последнего времени. С приходом Гитлера к власти ситуация изменилась. Компартия разгромлена, однако Рапалльский договор будет возобновлен, и все пойдет по-старому. Так же, как мне непонятна свастика на русском национальном флаге, мне было бы больно смотреть, если б русские во Франции украсили свои флаги лилиями или в Италии надели черные рубашки фашистов.
3) Полагаю, что расистские реформы и армейская свастика как идеология не могут быть применимы к нашей Родине. Объявляя себя «социалистами» какого-то особого вида, РОНД[63] сводит свои шансы на успех в России к нулю. Бороться в России с коммунистами под флагом социализма совершенно невозможно.
4) В силу международной обстановки РОНД, присвоив себе определенное имя и надев, как ни объясняй, немецкую эмблему, сделался исключительно внутригерманской организацией и никакого распространения получить не может...
I
Единственная наша задача — борьба с большевиками. Мы ищем союзников и соратников. Надо готовить силы, не отвлекаясь мелочами, спорами, опостылевшей всем полемикой и самобичеванием. Мы должны создавать сильный, здоровый, устойчивый тыл...
В. Орехов»[64]
«Русский национал-социализм зарождался и креп в душе русского эмигранта по мере того, как рос успех немецкого национал-социализма, объявившего борьбу большевикам. И если бы во Франции национал-социалисты помогли ей освободиться от правительства «жидов и масонов» и вытравить у себя коммунистическую заразу, русские эмигранты восприняли бы эти идеи как средство борьбы с большевиками в России и это бы оздоровило страну. РОНД чтит и уважает русскую военную славу — она принадлежит всем русским одинаково. Но для поддержания славы необходима борьба и победа. Борьба — это не только создание военно-исторических музеев. Победа не обеспечивается описанием былой доблести русских полков.
Германия спасет Европу от коммунизма. Германия приблизит поражение одной из крепких цитаделей. Германия доказывает, что есть средство борьбы с коммунизмом, и воскрешает нашу веру в возможность нашей скорой победы. И это сделает Гитлер под эмблемами своего креста... Нам не приходится здесь защищать честь России, которую оскорбляют с правительственных трибун народные депутаты, не приходится слышать, что чувство патриотизма нам не присуще, что Достоевский, Толстой и Тургенев проповедуют те же идеи, которые проводятся сейчас коммунизмом. Не слышим мы призывов к искренней дружбе с Советской Россией (депутат Торрес), никто не говорит нам о том, что нас, эмигрантов, надо «прижечь каленым железом» (депутат Доррио). Почему же нам не питать симпатий к немцам? Которые платят нам тем же...
