Они хотят, чтобы мы раньше времени впали в детство. Сегодня на заводе был адский день, и я вернулся домой в паршивом настроении. А тут еще дети чего-то не поделили и устроили рев. Жена не выдержала и говорит: «Забери одного из этих сорванцов да и сам иди с глаз долой: сил нет смотреть на твою тупую физиономию». На улице был собачий ноябрьский холод; скоро праздник — в городке уже установили карусель, сын принялся канючить, ему хотелось покататься, но я не пустил его: все эти огни, шум еще больше действовали на нервы. Я гулял, дышал воздухом, но на душе легче не становилось. Злость, обуявшая меня утром после ссоры с начальником, сменилась печалью и безразличием. Малыш семенил рядом, а меня едва держали ноги.
Все идет из рук вон плохо, а вину за это постоянно сваливают на рабочих. Техников, что ходят в белых халатах, никто не заставляет помогать нам как следует наладить работу. Вы спросите, с какой стати я так пекусь о заводе? Отвечу: я бы с удовольствием подложил под него бомбу, но раз уж он существует, то нужно сделать так, чтобы и человек мог существовать в его стенах. Итак, повторяю, техник своей работой не занимается, его вместо этого призывают шпионить, натравливают на рабочих, чтобы легче было выжимать из них соки. А среди рабочих мало кто понимает, что главное для нас — солидарность и сотрудничество, что чем меньше будет доносчиков и фашистов, тем лучше будет рабочему человеку.
Интересно, какие средства используют хозяева, чтобы натравить на нас своих лакеев. Уколы, электрошок или клистиры?
Сегодня по аллее, ведущей к цеху, гулял пронизывающий зимний ветер, трава на лугу спуталась и полегла. Стволы оливковых деревьев, растущих поодаль, до самой кроны сплошь в глине и земле. По полям разгуливает серая кошка, иногда она забирается даже на завод, зимой часто наведывается в столовую, а летом отправляется на охоту, сидит не шелохнувшись в засаде, пока не схватит юркую ящерицу.
Сегодня мне понадобилась медицинская помощь — я довольно сильно повредил себе колено. На аллее, пока я шел, осталась моя кровь, капли казались маленькими зернами граната. В медпункте уже сидел молоденький паренек, лет восемнадцати, черноволосый и кудрявый. Ему обрабатывали поврежденный палец, и по щекам у него градом катились слезы.
Мой ушиб оказался серьезней, чем я думал, и, несмотря на жгучие свечи и притирания, боль не проходила. Иду к заводскому врачу — говорят, это гиена, не человек. Между нами вспыхивает яростная стычка: он утверждает, что все в порядке, что хожу я отлично, а я ему в ответ: «Неужели надо литрами проливать кровь и скособочиться, как полный калека, чтобы вы признали производственную травму?» Я все время твержу одно и то же: «У меня болит колено». Наконец он решает отправить меня в НИПП[8].
Там происходит еще более любопытная сцена. Врач из кабинета № 1 укладывает меня на клеенку и, закатав до колена мою штанину, начинает как одержимый орать на диалекте, что ничего с моим коленом страшного нет. Еще немного, и я бы схватил за грудки этого мерзавца. А он тем временем швыряет в лицо мне справку: сегодня же, сию минуту приступить к работе.
Иду в ближайшую консультацию — это НИСО-ИКПТ[9]. Я в ярости, колено болит, а хромать приходится под дождем. Объясняю регистратору свою историю и при этом сдерживаюсь, чтобы не завыть; через некоторое время меня уже осматривает врач. Он говорит, что травма серьезная. Все так же хромая, я опять возвращаюсь в НИПП. Попадаю на осмотр к другому врачу. Измерив меня портновским сантиметром от макушки до пят, он дает мне освобождение от работы на 15 дней. Мне говорят, надо сделать рентген, вталкивают в маленькую комнатку и делают снимок, потом назначают пятнадцать сеансов физиотерапии, первый — завтра.
На следующий день прихожу в НИПП за результатами рентгена — в приемной полно изуродованных людей, как будто началась война. Врач заявляет, что с коленом у меня все в порядке. Я требую показать письменное заключение, хочу сам проверить: они ведь на все способны. А он говорит: нельзя, я спрашиваю почему, а он: это, мол, врачебная тайна. «Какие, к черту, тайны! — ору я. — Диагноз касается меня лично, а я не могу на него посмотреть. Ишь какие важные птицы, можно подумать, только что делали рентген жене президента Республики!»
Для подстраховки я в тот же день сходил к платному специалисту. Тот нашел у меня повреждение коленного сухожилия и сказал, что если боль после физиотерапии не пройдет, то придется делать уколы прямо в колено, иначе неизбежна операция.
Не удовлетворившись его заключением, я обратился к другому платному специалисту. Он сказал: надо резать. Я пугаюсь, чуть не плачу, спрашиваю, нет ли другого выхода. Есть, говорит, хотя результаты бывают разные, но можно попробовать гипс. Итак, решаю лечь в больницу для наложения гипса.
Я уже дома. Гипс снимут через двадцать дней. Колено сильно ноет в гипсовой броне, но зато я вдыхаю свежий воздух в моем маленьком садике и чувствую, как под лучами горячего солнца у меня пышут жаром щеки, словно от высокой температуры. Я втягиваю носом аромат оливковых ветвей. Где-то я даже рад: ведь из-за несчастного случая с коленом я смог остаться здесь, вместо того чтобы, как обычно, вкалывать в дыму, вони и потемках. Носком ботинка раскапываю землю — отваливаю большие влажные комья с белыми корнями и пустыми раковинами улиток. Проходя мимо розового куста, я наколол палец о шип: он еще острее, чем стальная стружка, которую я центнерами вырабатываю на заводе.
В детстве по вечерам мы усаживались с бабушкой у огня. Особенно зимой. Она рассказывала разные истории, а мы шалили. Каждый норовил вытащить из-под другого стул или ущипнуть, а еще мы выхватывали из печи тлеющие прутики и размахивали ими в воздухе. Занятно было следить за искорками, которые вычерчивали в воздухе кружки, овалы, восьмерки и другие причудливо сверкающие фигурки. Правда, бабка ругалась, когда мы затевали эту игру: она была уверена, что если долго смотреть на огонь в темноте, то ночью не миновать мокрых постелей.
До чего же послушен этот рабочий класс! Черт побери! Только и делает, что подчиняется, соблюдает порядок, хлопает в ладоши, платит взносы, свистит в свистки, слушает разинув рот: чем шире он разинет рот, тем, стало быть, больше внимания. Да, послушен рабочий класс, ну прямо как глина — лепи что хочешь!
Сегодня суббота, выходной день; я встаю немного позже обычного, включаю радио как раз на сигналах времени: полвосьмого. Слушаю новости. Затем начинается программа, наверняка очень приятная для Аньелли: нас всячески стараются убедить, что итальянец без тряпок, мотоцикла и навесного мотора — не человек, а вошь.
Аньелли со своей автомобильной промышленностью делает из нас недоносков: заманил в ловушку мнимого комфорта и обеспеченности и играет на нашем самолюбии, на желании почувствовать себя независимыми, «важными» людьми. Да, эта ловушка для дурачков дорого нам обходится!.. Не говоря об ущербе, причиняемом природе и своему здоровью, многие тратят пятьдесят-шестьдесят тысяч лир в месяц, чтобы содержать свой дом на колесах, который в конце концов становится невыносимым бременем, одной из форм рабства.
Ставленники Аньелли отлично все рассчитали, им не впервой вола вертеть, а мы валяем дурака, потому что своими дерьмовыми машинами они заставляют нас жить впроголодь и постоянно плясать под свою дудку. Для них все средства годятся: рост цен на бензин, подорожание автомобилей, обязательная страховка и повышение дорожных сборов.
Иногда на работе мы напеваем, чтобы веселей было. Не потому что в самом деле весело, а потому, что зло берет, как говорится в знаменитой басне про птичку в клетке. Бывает, мы распеваем во всю глотку, чтобы заглушить адский шум в цехе. Поем всё: вольные куплеты, душещипательные неаполитанские песни, «Бандьера росса» (эту последнюю уже без прежней убежденности — я по крайней мере). Этот исторический компромисс как-то меня не убеждает. Разве можем мы, трудящиеся, договориться с теми, кто всегда толкал нас в яму и всегда будет стараться нас задавить? Не сможет примириться ягненок с волком — разве только оба превратятся в ягнят или волков! А расплачиваться за все, как всегда, нам, муравьям в голубых спецовках.
Рабочий день сегодня, похоже, никогда не кончится, мне уже невмоготу, а деталям конца не видать, их становится все больше и больше. Чтобы поскорей от них отделаться, я готов их обтачивать даже ногтями и зубами.
И потом вся эта вонь от нефти и перегоревшего масла — она душит, режет глаза и глотку. Это ведь не оливковое масло, которое жмут прессами в поселке, настоящее свежее масло, пахнущее на всю округу.
Мастер, как заигранная пластинка, твердит одно и то же: выработка, выработка, выработка. Мы бы дали ему выработку, да время поджимает. Не так страшен черт, как его малюют, но, когда эти проклятые наверху назначают совсем уж абсурдное время на обработку детали или урезают его то и дело, как тут ни вертись, все равно не уложишься. Тогда ты мрачнеешь и ругаешься на чем свет стоит. Казалось бы, ерунда — обработать деталь на сотую часа быстрей, но ведь их часто бывает тысяча, две тысячи, три тысячи — вот и помножьте сотую часа на три тысячи. Не так уж мало, верно? Ни минуты нет, чтобы передохнуть, выкурить сигарету да и просто поработать спокойно.
