— Ну что ж, завтра так завтра. — Он вытер руки и поднялся из-за стола.
— Бабушка, может быть, есть какая-нибудь работа для меня?
— Съешь-ка лучше еще лепешку.
— Больше не хочу.
— Это что же за еда, словно бы и не ел. А работа от тебя не убежит. В честь рождения ребенка на бешик-тое поработаешь.
Ходжар-буви еще что-то говорила, но Абдулла уже не слышал ее. Он думал о Гюльчехре. Должна же она показаться, неужели целый день дома просидит?
Абдулла вышел за ворота. В кишлаке было тихо. Под балханой — балконом, нависающим над улицей, играли в кости три мальчика. Абдулла подошел к ним и постоял немного, наблюдая за игрой. «Вот ведь какая глупость, — подумал он. — Неужели я и раньше этим занимался?» Он перешел улицу и направился к мосту… «А может, она на кукурузном поле?» Абдулла невольно ускорил шаги. Чуть поодаль виднелись красные ворота дома, в котором жила Гюльчехра. Ворота были открыты, во дворе никого… «Может, зайти? Нет… Вдруг она початки собирает?» И Абдулла пошел вдоль арыка.
Кишлак все никак не кончался. Дорога до кукурузного поля показалась на этот раз очень длинной. Вокруг было тихо, полное безветрие, ни шороха, ни шума. Добравшись до кукурузного поля, Абдулла осмотрелся, прислушался. Никого не было видно. Он двинулся вперед между двумя рядами высоких стеблей. Было жарко, душно. Пыльца от кукурузных метелок жгла глаза. Пришлось повернуть обратно. Неужели он до вечера не встретит ее?! Еще не все потеряно, может, она в своем саду?..
Когда Абдулла, взмокший от быстрой ходьбы, снова подошел к мостику, знакомые красные ворота дома Гюльчехры были закрыты. Вдруг ворота отворились, показался Самад, затем Гюльчехра. Они быстро направились вверх по улице. Самад что-то говорил, на ходу размахивая руками.
— Самад! — крикнул им вслед Абдулла.
Они оглянулись, замедлили шаги, и Гюльчехра, не останавливаясь, жестом пригласила Абдуллу — догоняй! Абдулла, словно ждал этого, побежал к ним.
— Все ли в порядке? — спросил он, задыхаясь.
Гюльчехра, против ожидания, не застеснялась, не покраснела.
— В доме у Касымджана переполох, — сказал Самад.
— А что такое?
— Не знаю. Он со своей матерью поругался.
Вскоре они остановились у дувала, из-за которого слышались приглушенные голоса.
— Ну что, зайдем? — спросила Гюльчехра.
Самад приоткрыл ворота и первый вошел во двор. Посреди двора на супе — глиняном возвышении — сидела мать Касымджана, Зумрад-хола. Шлепанцы ее лежали у порога. Зумрад-хола причитала, не обращая внимания на появившихся молодых людей.
— Душу мне отравил, в грудь ранил… И зачем только я тебя вырастила…
— Хватит, хватит! И когда ты перестанешь?.. — донесся из окна комнаты голос Касымджана.
— Это почему же хватит? Я только теперь начинаю! Думаешь, я от тебя отстану? Погоди у меня…
Зумрад-хола легко поднялась с места, подошла к окну и воздела руки к небу:
— Да разве ты сын? Да чтоб ты сквозь землю провалился! Чума на твою голову! Ни отца, ни мать не слушаешь! Ты бы хоть подумал о своих маленьких братьях!
Позади глиняного возвышения показался босоногий мальчонка с грязным, темным лицом. Переваливаясь, спотыкаясь, он подобрался к матери, уцепился за подол.
— А тебе чего надо? — Зумрад-хола резко повернулась, мальчик упал на землю и заплакал.
Мигом подскочила Гюльчехра, подняла ребенка, прижала его к груди:
— Зумрад-хола, успокойтесь…
— «Успокойтесь»… Тут успокоишься… Этот негодяй, чтобы он сгинул со своей учебой! Два дня все в доме вверх дном из-за него!
Зумрад-хола выхватила сына из рук Гюльчехры и, присев на край супы, дала мальчику грудь.
Самад зашел в комнату к Касымджану. Абдулла же не знал, что делать, так и стоял у ворот. Зумрад-хола неожиданно заплакала навзрыд.
— Ох, милая Гюльчехра, — проговорила она сквозь слезы, — этот паршивец все твердит, что уедет в Ташкент учиться. А я-то на него надеялась… Думала, закончит школу, будет отцу подмогой. Подумай сама, дорогая, легко ли воспитать шестерых детей?
— Зумрад-хола, не плачьте!
— Как же не плакать, детка? Что мне еще остается? Я извелась вся уже, иссохла. Ты-то вот остаешься в кишлаке, разве нельзя и ему остаться, что он, умрет от этого? Отец пробовал говорить и по-хорошему, и по-плохому — не слушает…
— Я и в городе буду работать. Буду посылать вам зарплату! Я ведь тебе говорил! — крикнул из окна Касымджан.
— А тут тебе разве плохую работу дадут? Ведь ты, шайтан, слышал слова раиса?
— Уеду, все равно уеду!
Зумрад-хола побледнела как стена. Тонкие губы ее прошептали что-то беззвучно. Вдруг она встала с места, отняла ребенка от груди, протянула его Гюльчехре и подошла к окну.
— Так ты уедешь?
— Уеду!
— Тогда убирайся сейчас же, слышишь, сейчас же, чтобы глаза мои на тебя не смотрели!
— Как же так… — начала было Гюльчехра, но ее никто не услышал.
— Убирайся, говорю! — кричала Зумрад-хола.
— Хорошо, я сейчас…
Касымджан выскочил из комнаты, вслед за ним Самад.
— Напрасно ты обижаешься, мама… я…
— Убирайся!
И Касымджан, держа в руках документы, без денег, в одной рубашке и брюках пошел со двора.
Самад и Абдулла некоторое время молча глядели друг на друга. Потом, будто сговорившись, оба побежали за Касымджаном.
В лице Зумрад-холы не было ни кровинки. Опершись о подоконник, она плакала, вздрагивая всем телом. У Гюльчехры слезы выступили на глазах, так было ее жалко. Однако девушка не знала, что делать, как ей помочь, что ей такое сказать.
А Касымджан уже остановил попутную машину.
— У меня нет иного выхода, — сказал он на прощание Самаду и Абдулле. — В Ташкенте я буду учиться или заочно, или на вечернем отделении. А днем буду работать. И может, заработаю больше, чем в кишлаке. Но дело не в этом. Будущему литератору нужно быть там, где много книг, и потом, важно не только читать, но и слушать хороших преподавателей.
— Тебе лучше знать, — сказал Самад. — Желаю тебе успеха.
Абдулла дал ему свой адрес и добавил, что сам он приедет в Ташкент дня через четыре.
— Самад, я тебя прошу, ты как-нибудь успокой мою маму, — сказал Касымджан, влезая по колесу в кузов. — Теперь, если мне в городе не повезет, я сюда не вернусь.
— Не зарекайся… Пиши!
— Обязательно. Ну, привет!
Машина тронулась и вскоре скрылась в клубах пыли.
— Может, он и прав, — промолвил задумчиво Самад.
Абдулла не ответил. Он был сильно взволнован этим происшествием, искренне жалел Зумрад-холу и в то же время восхищался Касымджаном. Вот ведь, захотел — и уехал!
Гюльчехру тоже надо склонить к поездке. Как было бы здорово, если бы она приехала в Ташкент! Вчера она вроде бы и согласилась. Сегодня Абдулла опять будет говорить с ней на эту тему. Приведет ей в пример Касымджана. Да и сама Гюльчехра видела все это, сама была свидетельницей семейной распри. Судя по всему, она не решилась уговаривать Касымджана остаться — не сказала ни одного слова. Да если бы и сказала что-нибудь, тот бы только отмахнулся. Ведь он против отца-матери пошел, а их, Гюльчехру и Самада, и подавно не стал бы слушать. Гюльчехра такая грустная стояла. Может быть, она завидовала Касымджану? Да и почему бы ей не позавидовать? Что в Мингбулаке хорошего? Кино, да и то редко, концерт раз в месяц. Пыль, грязь, однообразная работа. Абдулла как-то вдруг позабыл, что недавно все ему нравилось здесь. Ему уже определенно стало казаться, что Гюльчехра уедет из кишлака. Да. Теперь надо только дождаться вечера.
А вечер в тот день, как назло, приближался очень медленно. Абдулла как заведенный ходил по комнатам, не зная, как убить время. Наконец, примерно в половине десятого, он вышел на улицу. В кишлаке, как и всегда почти, было тихо. Солнце уже закатилось. Приблизился к мостику, миновал его и сел под высокой ивой у самой воды. Посредине арыка, словно кусок лепешки, плавал на блестящей глади месяц. Абдулла взял камешек, поднял руку, примерился, но не бросил. Ему привиделось, будто длинная тень от ивы слегка заколебалась. Он резко обернулся. Позади него, поблескивая глазами, стояла Гюльчехра.
— Я вас не испугала? — спросила она, улыбаясь.
Абдулла мигом вскочил с места:
— Нет, но я не думал, что вы так скоро придете.
— Как мать заснула, так я сразу и вышла, — просто сказала девушка.
— Спасибо, — сказал Абдулла. — Это очень хорошо, что вы пришли. А то я уже начал волноваться.
— И я тоже. Я ведь никогда не выходила так поздно на улицу. Вы долго меня ждали?
— Нет…
Абдулла целый день обдумывал свою речь, ему казалось, что он наизусть ее выучил, но теперь все слова вылетели у него из головы. Он ругал себя, сердился, морщился, но ничего не мог из себя выдавить.
Конец тягостному молчанию положила Гюльчехра.
