…В лавке у Эллингсен и Ларсена по-прежнему было полно работы. Теперь приходил по большей части бедный люд, делавший нужные и ненужные покупки к рождеству. Время от времени в глубине лавки поднимали крышку тяжелого люка, и самый молодой из приказчиков спускался в погреб за новыми запасами.
Блоха и остальные ее спутники только успели миновать дверь погреба, когда люк открылся. Спутники Блохи мгновенно вырвались на двор, а она осталась стоять, оцепенев от страха.
Но когда она увидала ноги приказчика, спускавшегося в погреб, она сумела заставить себя броситься ничком между мешками с мукой.
Лежа там — тихо, почти не дыша, — она почувствовала себя совершенно уничтоженной. В ее мозгу с ослепительной яркостью пронеслась вся ее жизнь, от падения к падению, до этого самого момента, когда она теперь оказалась лежащей здесь — бесконечно униженной — среди воров и негодяев. Она должна теперь умереть, она явственно ощущала это — страх сковал ей руки и ноги, она чувствовала пустоту и слабость после голодных и тяжелых дней. Она лишилась чувств.
Приказчик, по-видимому, увидел или услышал что-то подозрительное у дверей, потому что он все время смотрел туда. Но поскольку он оказался не из храбрых, он вновь поднялся и закрыл люк.
Механик потряс Эльсе. Она продолжала лежать.
— Так я и думал, — пробормотал он и скверно выругался. — Что нам делать с ней?
Он остановился в нерешительности. Свенн и жестянщик тоже вошли в погреб. Вдруг Механик схватил с полки, где, как он знал, стоял ликер, бутылку, ловким ударом отбил горлышко и влил Эльсе в рот несколько капель.
Она очнулась — не понимая, что с ней. Затем она схватила бутылку и отпила еще.
— Вот, вот, подкрепись немножко. Ты отнесешь Пуппелене под платком два окорока, — и с этими словами Механик принялся нагружать Свенна и жестянщика.
Что это она пила? Она никогда не пробовала ничего подобного. Это было что-то сладкое и крепкое, как обычный ликер, но это были розы — да, она пила розы, те самые розы, о которых она мечтала всю свою молодость, но которые были теперь так далеко от нее, — они вернулись к ней — она пила их большими ароматными глотками.
Они окутали ее замерзшее тело, словно теплые одежды. Она сразу почувствовала себя сильной и сытой и поднялась, ощущая, как что-то приятное и теплое разливается по ее телу. Ее охватила беспричинная радость, она не замечала, где находится, она все забыла, и ничто не омрачало ее радости.
С каждым глотком ей казалось, что она все глубже и глубже погружается в теплые, ароматные розовые лепестки, пока они не сомкнулись над ее головой и не вознесли ее, качая, под высокие своды, где звонили розы и музыка благоухала протяжными розовыми звуками, которые знали ее горе и стремились к ней, чтобы утешить ее…
Дверь погреба распахнули снаружи, и показался бледный и запыхавшийся Рюмконом. Приказчик, по-видимому, что-то заметил, потому что из лавки послали за полицией и двое полицейских уже были на углу у дома мадам Эллингсен.
Механик мгновенно исчез, словно сквозь землю провалился. Жестянщик тоже побежал, не задерживаясь, а за ним и Рюмконом. На углу у банка под газовым фонарем мелькнули длинные ноги исчезающего Йоргена Барабанщика.
Но Свенн не хотел оставить Эльсе, стоявшую с пустой бутылкой в руке. Он потащил ее за собой к тому выходу из переулка, который еще оставался свободным.
Внезапно она остановилась и с силой прижала руки к груди. Свенн взглянул на нее. Глаза ее никогда еще не были такими блестящими, а губы были красны от крови — она порезалась о горлышко бутылки, — и, казалось, вся красота ее молодости на мгновение вернулась обратно в ее небольшое, тонкое лицо. Свенн стоял совершенно ошеломленный — такой прекрасной она еще никогда не была.
Но тут она засмеялась, сначала мягким и веселым смехом, как смеялась, в те времена, когда они еще были друзьями и жили хорошо, затем сильнее и сильнее, пока ее смех не превратился в старый хохот Блохи, тот самый хохот, который взбегал по лестницам и сбегал по лестницам и проникал в самое сердце. Но смех ее становился все более и более жутким, так что Свенн похолодел.
Он схватил ее, чтобы заставить замолчать, но тут она снова прижала руки к груди, лицо ее посерело, и, испустив протяжный, прерывистый вздох, она выскользнула у него из рук и упала лицом в снег.
К ним уже бежал полицейский, и Свенн пустился наутек в противоположную сторону…
— С рождеством Христовым! — сказала фру полицмейстерша.
— Спасибо, и вас также, — ответила фру Бентсен.
Обе дамы остановились под большими газовыми фонарями перед подъездом дома консула Вита. Улица в этом месте расширялась, как бы образуя маленькую площадь, между домом консула с одной стороны и лавкой Эллингсен и Ларсена — с другой. А поскольку место это было узловой точкой всего городского движения, там мало-помалу собралось множество дам, покончивших с покупками и раздачей подарков беднякам. Даже сама фру Вит, только вернувшаяся домой из города, вышла из своего экипажа и присоединилась к их группе, чтобы обменяться поздравлениями и поговорить о событиях дня.
Тут были дамы не только из «Общества помощи падшим женщинам общины святого Петра», но и из разных других обществ города. Беседа протекала крайне оживленно — порой немножко торжествующе, порой даже чуть ядовито, когда надо было защитить свое общество или подчеркнуть его заслуги — сколько оно смогло раздать беднякам. Но, в общем, настроение было доброжелательное: с делами было покончено и совесть была чиста.
— Да, вы правы, — приятно сознавать, что со всеми делами покончено, — сказала одна из дам.
— День, право же, был нелегкий. Я никак не думала, что мне удастся пристроить мой последний лифчик, — все уже получили лифчики. В этом году было слишком много лифчиков.
— Но зато мы знаем, что мы кое-что сделали, — заявила фру Вит.
— Посмотрите туда, на фрекен Фалбе! Как она несется! — сказала фру полицмейстерша.
— Она всегда куда-то мчится.
— Понять не могу, как это она еще не кончила с раздачей. Она ведь бедна, а то, что может отдать беднякам, бросает первому встречному.
Фру Вит прервала собеседницу своим властным голосом:
— Мне думается, что она заходит к беднякам и рассказывает о нас всякие гадости.
Оказалось, многие уже давно это думали. Бедняки всегда оказывались очень неразговорчивыми, когда их спрашивали о фрекен Фалбе.
Между тем капеллан тоже присоединился к их группе. По случаю праздника он пребывал в состоянии благоговейной взволнованности, и на лице его беспрестанно играла улыбка. Дамы обступили его, чтобы поздравить с рождеством.
— Только что здесь прошла фрекен Фалбе…
— Нет, извините меня, — поправила фру полицмейстерша, — не прошла, а буквально промчалась. Мне было так больно смотреть на нее: казалось, она совсем не чувствует праздничного умиротворения.
— Ах да, милая фру, — тихо ответил капеллан, — охотно верю. Все дело в том, каким духом руководствуются в работе. Если нашей работой не руководит истинный христианский дух, то этой работе и не будет благословения.
— Да, господин пастор прав, — воскликнула фру Бентсен, — то, что ты выполнил свой долг — поделился с бедняками, — и делает рождество таким благословенным. Сегодня никто не может ни на что пожаловаться, и об этом так приятно думать, когда тебе самому хорошо.
— И не менее приятно принести в свой дом благодарность и благословение бедняков, — кротко прибавила фру полицмейстерша.
Капеллан с восхищением посмотрел на эту красивую даму. Пребывая в приподнятом настроении, вызванном рождеством, он хотел закончить разговор, обратившись к слушающему его кружку дам с несколькими словами назидания, но тут через улицу к ним подошел доктор Бентсен.
Старик ухмыльнулся своей недоброй усмешкой и сказал:
— С рождеством Христовым, милые дамы! Крупная кража у Эллингсен и Ларсена. Полиция уже поймала нескольких воров.
«Кража!» — «Красть — о боже! — красть в сочельник!» — «Невозможно!» — «Кто?!» — «Кто?!» — «Кто-нибудь знает их?»
— Не может быть, чтобы это были люди из нашего города, — величественно заявила Гладильная Доска.
— Это Банда из Ковчега мам Спеккбом, — злобно ответил доктор.
Ах, Банда! О Банде-то никто и не подумал. Эти мерзкие люди ведь позорят весь город.
Все это произвело крайне тягостное впечатление. Капеллан отказался от мысли произнести свою небольшую речь и лишь кротко вздохнул по поводу «закосневших», после чего все расстались, чтобы поспешить домой и попытаться забыть это неприятное событие, омрачившее их радостное рождественское настроение.
Фру полицмейстерша сказала фру Бентсен, когда они направились домой:
— Представьте себе, сударыня, какая я рассеянная. Когда ваш муж сказал «Банда мадам Спеккбом», я чуть было не поправила его: «Вы хотите сказать: „Банда фрекен Фалбе“».
