— Солнце неба! Этот нечестивый… этот Абу Райхан называет сказкой слова святого пророка Сулеймана… Он берет под сомнение нашу веру, он — нечестивый богохульник!
— Все вы нечестивцы и богохульники, — сказал султан, почему-то не повысив голоса, с выражением скорби на лице. — Сорок лет мой хлеб ели, плюнули на мою скатерть, неблагодарные! Вы невежды, а не мудрецы! Вот что я увидел, когда на голову пала беда. Главный визирь!
Али Гариб, будто кто-то ударил его под коленки, тоже пал ниц, поцеловал пол перед троном.
— Десница ислама! Солнце наше! Аллах да не лишит нас своей милости! Ангел спасения находится в пути. Он разгадает загадку, повелитель!
— Находится в пути? — Султан тяжело встал, пошатнулся, выставил вперед правую ногу, рывком вытащил из ножен саблю. — В пути, говоришь? Где в пути? Где?! — спокойствие оставило Махмуда. Он закричал: — Или немедленно найдите мне того надменного лекаря, или всех вас зарублю! Всех! Вон! Все вон отсюда!
«Сегодня четыреста двадцать первый год хиджры[36] третий день месяца раииул аввал. Перед заходом солнца в большую квадратную комнату шейха[37] пришли сорок красиво пишущих переписчиков. Шейх любезно пригласил их, дабы они переписали из „Китаб Аш-Шифа“[38] главу о растительном мире, но тут вдруг перед вечерней молитвой внезапно приехали два гонца от правителя Хамадана эмира Ала-уд-Давли и забрали шейха во дворец. Шейх, когда садился на лошадь, приказал мне до его возвращения занять и угостить собравшихся каллиграфов.
Я накрыл стол, угостил их, затем мы приготовили бумаги и писчие перья и стали ждать шейха.
Шейх обычно садился на почетное место, произведение свое сам диктовал наизусть, за ним слово в слово записывали, и таким образом за одну ночь тридцать — сорок свитков бывали готовы.
Шейх, когда закончил „Аль-Канон“, тоже так сделал: собрал всех лучших каллиграфов, сколько их было в Исфахане, сам диктовал, а писцы слово в слово записывали. Потом каждый каллиграф собрал у себя кто двадцать, а кто и тридцать жаждущих знаний молодых талибов, и то, что записал со слов шейха, диктовал талибам, а они это записывали, и таким образом, за два-три приема было готово несколько сотен рукописей.
Вот почему книга „Аль-Канон“ так быстро разошлась по миру и так быстро обрела славу.
Шейх вернулся из дворца после вечерней молитвы. Наставник был очень взволнован и встревожен. Он зашел в комнату, где собрались каллиграфы, попросил у них извинения и разрешил разойтись по домам. Мы остались одни. Шейх тут же сказал, чтобы я собрал одежду и еду на три-четыре дня пути. Как потом стало мне известно, от правителя Газны султана Махмуда в Хамадан, где обитал шейх, прибыл посол. Посол привез грозный приказ султана во что бы то ни стало, хоть под землей, найти шейха и немедленно доставить в Газну. Прочитав это высочайшее повеление, вконец перепуганный эмир Ала-уд-Давля тайно встретился с шейхом и ему самому предоставил решить, как быть и что делать. Шейх наотрез отказался ехать в Газну. Они решили обоюдно, что до отъезда посла шейху следует исчезнуть из Хамадана, — скрыться где-то на время.
Мы надели старые халаты, на головы натянули потрепанные шапки странствующих дервишей и в полночь, не весьма отягощенные грузом в переметных сумах, вышли из дома.
Шейх сильно тревожился. Когда эмир Масуд захватил Исфахан, шейх бежал оттуда и прибыл в Хамадан. Месяц назад он получил печальное известие, что в Исфахане сгорел его дом и что во время пожара сгорело собрание ценнейших книг шейха. К тому же неизвестно, остался ли в живых его младший брат Абу Махмуд и что случилось еще во время пожара. Все свое богатство, приобретенное тяжким трудом, шейх потратил на собирание книг: там хранилось много бесценных, а также редкие списки произведений шейха „Аль-Канон“ и „Аш-Ши-фа“ — плоды трудов лучших каллиграфов. Лишь бы они не сгорели вместе с другими книгами!
В Исфахане шейх приступил к давно задуманному произведению, которое называлось „Китаб-ал-Инсаф“ и составляло целых двадцать книг[39]. В нем он подвел итог своим раздумьям о мире, о бытии человеков, о добре и зле, о справедливых и несправедливых шахах. Когда пришла неприятная весть из Исфахана, шейх то печалился, думая о брате, то страдал, думая о своем бесценном книжном собрании. И почему-то часто вспоминал „Книгу справедливости“, может, потому, что рукопись этого труда не была им завершена. Теперь он, бежав из Исфахана, вынужден и в Хамадане прятаться, проводить бесценные дни свои в темных закоулках, скрываясь от недругов, от соглядатаев всемогущего Махмуда Газнийского!
Что за участь уготовила судьба такому человеку на старости лет? А ведь у шейха нет другого желания, кроме как последние годы всецело посвятить себя занятиям наукой. Бедный шейх! Когда же он получит возможность осуществить свои желания, сокровенные свои желания? И придет ли время, когда он сможет прожить свои последние годы спокойно и без печали?
Абу Убайд Джузджани»[40].
От автора романа
Воспоминания Абу Убайда Джузджани, верного ученика Ибн Сины, являются для нас бесценным документом. К сожалению, полностью эти бесценные воспоминания до сих пор не найдены. Помню, в нашем кишлаке был один старый учитель, знавший хорошо по-арабски, да и в современных науках он разбирался неплохо.
Однажды, в начале пятидесятых годов, когда я, окончив первый курс университета, приехал домой на летние каникулы, он пригласил меня к себе домой.
— Говорят, сейчас в Ташкенте очень большой интерес проявляют к трудам великого Абу Али Ибн Сины? — спросил учитель. — Будто бы приступили уже к переводам его трудов с арабского на узбекский. Ты, сынок, слышал про это доброе дело?
Молодой, недавно вступивший на вторую ступеньку университетской учености студент, я, конечно, был далек от подобных проблем, но, чтобы не показать своего невежества перед почтенным учителем, ответил:
— Да, слышал об этом. Большие дела делаются в этом направлении.
— Наконец-то! — обрадовался учитель. — У великого врача был очень сообразительный ученик по имени Абу Убайд аль Джузджани. У меня есть рукопись его воспоминаний о великом Ибн Сине, переписанная, конечно, много веков спустя… Если хочешь, я кое-что тебе прочитаю.
Сказав так, учитель подошел к нише, полной старинных книг, и вытащил одну, в черном тяжелом переплете. Стал читать по-арабски, слово в слово переводил, а я слушал. Такое чтение продолжалось несколько вечеров. Вначале я слушал без особого интереса, а затем увлекся. Я даже попросил у него книгу, сказав, что, если он согласен, я отвезу рукописную книгу в Ташкент к ученым-востоковедам. Но получил решительный отказ. «Если будет здоровье и возраст мой позволит, я сам переведу эти воспоминания и сам отвезу», — ответил учитель.
Но, к великому сожалению, учитель вскоре скончался. На следующих каникулах я побывал в его семье и спросил о редкостной книге. Но книга исчезла.
Когда я, спустя много лет, приступил к написанию этого романа, то с удивлением обнаружил, что моя память кое-что из услышанного в юности сохранила.
Да, память — хрупка, полностью доверяться ей нельзя. И все же, понимая, что лучше поздно, чем никогда, я попытался как бы восстановить воспоминания Абу Убайда аль Джузджани и воздать к тому же дань памяти своему старику учителю из кишлака, где прошла моя юность.
Главный визирь Али Гариб возвращался из дворца вконец расстроенным. После злополучного позавчерашнего совета мудрецов состояние здоровья султана ухудшилось еще более, а сам он стал невыносимо капризен: ничего разумного не говорит и ничему разумному не внемлет. Ни о чем и ни о ком не хочет слышать. Твердит одно: доставьте к нему Ибн Сину! Повелитель просто приличие теряет: по десять раз на дню осведомляется об Ибн Сине, а главный визирь и Абул Хасанак должны придумывать с утра до вечера тысячи объяснений, почему лекаря нет до сих пор в Газне. И все начинается сна чала.
Дворец «Невеста неба» в эти дни стал для Али Гариба сущим адом, потому, приходя домой в вящем убеждении, что жизнь человека недолговечно-бренна, главный визирь всем существом своим отдавался наслаждениям.
В чем они состояли? Поведаем и о том.
Хотя сад великого визиря не мог бы победить в соперничестве сад Феруз, а дворец великого визиря не «Невеста неба», и сад и дворец его тоже были преисполнены прелести.
Пышно цвели персики и ранний урюк: стройные кипарисы по краям дорожек, посыпанных мелким красным песком, зеленели нежно: плакучие ивы на берегу арыка опустили к воде ветви — уже в сережках, будто красавицы, расчесывающие волосы. В сумерках начинали журчать серебристые фонтаны, каменные фонари зажигались средь темной зелени, — сад становился волшебным.
