— Будущее... О нем-то, конечно, хорошо думать. Высоко. Но живем мы в настоящем. И происходит, Яклич, в этом настоящем следующее: не успели высохнуть чернила на документе, определившем правительственные меры оказания помощи Западной Сибири, как началась корректировка — в сторону сокращения ассигнований.
— Слыхал я об этом. И, честно говоря, ничего не могу понять.
— Что тут понимать? Трудное время. Для всей страны трудное. Надо работать, работать, работать...
— На плановую цифру суточной добычи вы, конечно, выйдете. Но только за счет напряга. А «курсом на новые месторождения» просто зароете в землю сотни миллионов.
— Тут есть перегибы, есть просчеты. И о них мы говорим открыто и принципиально. У нас пленум проходил после съезда. Не читал материалы?
— Читал.
— Богомяков резко критиковал эту манеру — рапортовать о вводе новых месторождений, а там, как были две разведочные скважины, так и остались.
— Боюсь, что вы сами толкнули их на такие рапорты.
— Знаешь ли!.. Ты отдавай себе отчет.
— Отдаю, Васильич, отдаю.
Через три месяца после нашего разговора, в самом конце лета, когда я мучился над этими строчками, сын прислал мне письмо, а в нем огромную, на два газетных номера, свою заметку в районной газете о мытарствах Ловинки, Ловинского месторождения. Вот только одна главка из этой печальной статьи.
«В этом году на Ловинском месторождении планировалось получить 121 тысячу тонн нефти. К нынешнему дню (дата выхода газеты: 26 июля 1986 года. — Ю. К.), за три месяца работы, добыто менее 8 тысяч тонн. Наверное, ни у кого не возникает сомнений, что о годовом плане можно говорить только в прошедшем времени. Он был составлен с учетом планируемой работы УБР на Ловинке, и потому НГДУ «Урайнефть» пришлось обратиться в объединение «Красноленинскнефтегаз» с просьбой откорректировать план с учетом фактической работы буровиков.
Недобор нефти на Ловинке смогут покрыть другие, старые месторождения. Но каково им приходится? На Ловинке выключена из работы армия техники, заморожены материалы — все это в начале нынешнего года было оторвано (и будет оторвано до ноября-декабря) от действующих месторождений.
И вот что думается: если старые месторождения — пиджак, а Ловинка — всего лишь пуговица, хотя и привлекательная, и если все это пришили наоборот, то есть не пуговицу к пиджаку, а пиджак к пуговице, то не следует ли побеспокоиться здравому смыслу и холодному расчету? Не пора ли остудить разгоряченные рукоплесканиями ладошки прохладным металлом микрокалькуляторов и подсчитать, во сколько обойдутся «штурмы» и «покорения» новых месторождений при повторении удалых наскоков «а ля Ловинка»?
Эх, Ловинка, Ловинка, золотая ты наша азбука в период всеобщей тяги к экономической грамотности...»
— Есть у нас один резерв, — сказал Китаев. — Оптимизация организации и управления. Тут мы записку в Совмин подготовили. Хочешь — погляди.
То были две с половиной толково и плотно написанные странички, суть которых сводилась вот к чему. За двенадцатую пятилетку буровики Тюмени должны будут пробурить 115 — 120 миллионов метров — вдвое больше, чем в предыдущей пятилетке. При существующей структуре буровых подразделений эту задачу решить невозможно. Необходимо создать специализированные буровые объединения, в которые бы входили два-три мощных УБР, управление разведочного бурения, вышкомонтажники, тампонажники, спецстройуправление по отсыпке кустов и внутрипромысловых дорог, строительное управление по обустройству. Такие объединения будут работать по договору с добывающими объединениями, сдавать им скважины, полностью подготовленные к эксплуатации. Специализированное объединение позволило бы собрать в кулак инженерно-технологические силы, наладить серьезную проработку месторождения, вести грамотную технологическую политику.
— С этого ты бы и начинал, Васильич, — сказал я.
— Положим, начал ты. С Тобольска.
— Это же страшно интересно! Но ты знаешь, что мне в голову в связи с запиской твоей пришло? Что это всего лишь часть необходимой перестройки. Что вся производственно-организационная структура региона должна стать иной. И что властвовать над регионом должны не главки, которые не столько властвуют, сколько разделяют, а межведомственный комитет. Что обком…
Тут я запнулся.
— Ты уж договаривай до конца, — проворчал Китаев.
— Помнишь, на съезде говорилось, что необходимо перейти к экономическим методам руководства на всех уровнях народного хозяйства. И еще говорилось о том, что партийные комитеты не должны подменять хозяйственные органы...
— Помню, конечно.
— А я помню еще, что, когда ты заведовал отделом нефти и газа, вы с Геной Петелиным до ночи тут были на связи с УБР да НГДУ, какие-то жуткие сводки составляли. Да и сейчас, наверное, когда за эту суточную добычу деретесь, покоя от вас ни одному телефону в области нет.
— К чему ты клонишь?
— Как было на съезде сказано? Партия формулирует главные задачи в социально-экономической и духовной областях жизни. Главные! А повседневной экономической работой должны быть заняты экономические органы управления...
А если еще ввести регион, размечтался я, в рамки эксперимента по самофинансированию? Тридцать процентов прибыли туда, семьдесят — сюда. Может, тогда и начнется комплексное освоение Западной Сибири, на деле начнется, не на словах? Пока даже страшно подумать, сколько добра пропадает в бездонных оврагах межведомственных границ. Быть может, поболее, чем мы получаем. Тогда и Тобольский комбинат довели бы до ума. И дороги прокладывали бы для всего региона, а не для той или иной конторы. И города строили бы для людей, а не времянки для работников. И занялись бы, наконец, созданием оздоровительной зоны для тружеников Сибири в южной тайге области — столько разговоров о ней, но только разговоров. И буровое оборудование, машины, механизмы регион покупал бы такие, какие ему нужны, а не те, что навязывают по принципу «берите, что дают и пока дают». От этого, правда, сильно закручинились бы трубопрокатчики в каком-нибудь Сумгаите, но это уже их печаль — и без того с миллионнотонного брака для северян они поимели свою «северную надбавку»... Закручинились бы, наверное, и в министерствах, но, быть может, тогда бы и поняли, что их дело совершенствовать техническую политику отрасли, а не сочинять инструкции о порядке застегивания пуговиц после отправления малой нужды при морозе ниже... или ветре до... И наука стала бы умным советчиком, а не «прислугой за все». И, быть может, тогда наступила бы пора, когда Север стал бы не только местом работы, но местом полнокровной жизни...
— Ладно, Яклич, — сказал Китаев. — Давай смотреть на вещи реально...
Расставшись с Китаевым, я побрел пешком в сторону гостиницы, был уже вечер, но жара не спала, шел я медленно, потом свернул в боковую улочку, название ее показалось мне знакомым — Карская, ну да, вспомнил я, на этой улице живет Толик Завгородний, мы работали с ним в одной вахте на Харасавэе, как-то я ночевал у него, когда мы вместе выбрались на отгулы, я незамысловато шутил тогда — ну, Толян, мало тебе, что работаешь в Карской экспедиции, — ты еще и живешь на улице Карской... В тюменских домах прибиты к дверям подъездов таблички со списками жильцов, я шел от подъезда к подъезду, читал все списки подряд и в конце концов наткнулся на фамилию Толика. Застать его я не надеялся, но все же поднялся, позвонил...
— Здорово! — рявкнул улыбающийся бородач. — Ты почему нашего министра бичом обозвал?
— Какого министра? Откуда ты это взял, Толик?
— Из твоей книжки.
— Перестань.
— Да погляди сам.
Он протянул мне желтенькую брошюрку, про Вуктыл я ее написал, и ткнул в раскрытую страницу.
«Главный наш бич, министр пишет, что основной показатель в геологии считается метр...» Фраза была разрублена версткой — словом «министр» заканчивалась одна страница, а «пишет» было уже на другой. Ну, а такую малость, как запятая перед «министром». Толик просто в расчет не принял.
— Добро бы просто бич. Но главный! — грозно прорычал Толик. И спросил: — Ты надолго?
— Послезавтра улетаю.
— Значит, завтра на речку махнем. Годжа машину купил — вот и махнем. Я тут отличное место знаю!
Место и в самом деле было красиво, красота его не била в глаза, а медленно входила в душу. Мы неторопливо развели костерок, устроились рядом — Годжа, Толян, я — говорили вполголоса, вспоминали подробности когдатошнего харасавэйского лета — я-то никогда его не забуду, а для них оно — одно из многих, прошедших чередой, однако и в их сердцах то лето как-то отложилось. Мы смотрели в изменчивый огонь, говорили или молчали, я думал о сыне, о том, как трудно сложился для него первый год самостоятельного бытия, и о том, что ведь это же я, своими руками вытолкнул его за порог дома, теперь тревожусь за него, корю себя и снова тревожусь и снова корю и повторяю слова, которыми заканчивается книга «Человеческие качества»: «Главное в каждом из нас и в нашей жизни — это узы любви; ведь только благодаря им наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл как часть вечного». И опять я думал о друзьях, с которыми свел меня Север, о тех, с кем удалось повидаться, и о тех, кого уже не встречал давно, и вот об этих, с кем сижу сейчас рядом у догорающего костерка, — как хорошо, что вы есть, и как знобяще жалко, что я не умею сказать о вас так, как того вы стоите, и единственным утешением служит мне фраза Старого Капитана — еще в начале века он посвятил ее вам, таким, как вы: «Когда разлетится вдребезги последний акведук, когда рухнет на землю последний самолет и последняя былинка исчезнет с умирающей земли, все же и тогда человек, неукротимый благодаря выучке по сопротивлению несчастьям и боли, устремит неукротимый свет своих глаз к зареву меркнущего солнца...» Конечно время, предельно пространство, исчерпаемы земные недра — неисчерпаема лишь сила духа таких, как эти люди, — всегда я любил их и буду любить, пока живу. Костер уже догорел, угли обесцветились, рассыпались в прах, но легкая эта пелена еще сохраняла жар, но то было уходящее тепло воспоминаний. Как далеко они ушли, белые ночи Самотлора и Харасавэя, и мы ушли далеко, и по-прежнему далека дорога, но тем круче она, чем больше мы забываем прошедшие времена... «Вы, наверное, знаете, — сказал мне когда-то, кажется теперь — уже давно, Коля Филимонов, — поселок всегда назывался Нях. Ханты мне говорили: это название речки, она рядом, и имя ее в переводе означает «смех»...» Затаилась речушка, потеряв, позабыв свое имя, умолк, замер, застыл под обманчиво легкой пленкой радужных нефтяных разводьев переливчатый смех, отлетела чья-то душа, растаяла, растворилась в этом ли воздухе? в иных ли пределах? слепой инстинкт самосохранения, трогательно защищающий суетный непокой, не дает задуматься над тем, что атомы времени сгорают с каждым вздохом, и вместе с ними обугливаются прожитые мгновения, превращаясь в летучий прах, добавляя невесомой пыльцы в откочевывающие все дальше и дальше песчаные сыпучие холмы прошлого, но всегда ли нам хватает терпения узнать, что же значила отвергнутая мимоходом крупица познания, для которой не нашлось сиюминутного применения, — мы способны понять, что всегда — это сейчас, но догадываемся ли мы, что сейчас — это и то, что уже прошло и что еще не наступило? что лелеемый непокой согревает самолюбие, но чужие души не греет? и, зачарованные скоростью, часто ли замечаем — мы летим вперед или мимо нас несется рирпроекция остывшего времени?..
