— Черт возьми! Чтобы не бросаться в глаза, — сказал Тонелэ, — мы скоро будем принуждены показываться в люди с особами легкого поведения.
— Тогда мы совершенно преобразимся, — с невозмутимой серьезностью прибавил Рово.
Всем стало неловко. Действительно, эти мужья, при всем их несчастии, казались немного циничными. Обыкновенно они старательнее соблюдали приличия. Молодой Бернштейн, приняв необыкновенно чопорный вид, сказал, покосившись на Рово:
— А до тех пор вам не мешало бы помнить, в каком обществе вы находитесь.
Де Рово, вероятно, был не в духе, потому что отвечал довольно резким тоном:
— Если вы, милейший, говорите про себя, то я нахожу, что вы слишком заноситесь!
Бернштейн, покраснев, как рак, собирался отвечать, но взгляд госпожи де Рово принудил его к молчанию.
Для этой дамы было важнее всего заставить любовника уважать мужа. Между тем в том-то и заключалась трудность ее положения. Рово и Бернштейн никак не могли между собою поладить и были готовы сцепиться из-за всяких пустяков. Только за карточным столом между ними водворялась гармония, так как Бернштейн позволял систематически обыгрывать себя Рово, что обходилось ему средним числом в сто луидоров ежемесячно. То были карманные деньги корректного супруга. Но вне игры их никак не удавалось усмирить, и они не пропускали ни малейшего повода доказать себе и другим, как далеко заходит их взаимная антипатия.
Для остальных членов «ватаги» это служило неистощимым источником потехи. Томье нравилось натравлять Рово на Бернштейна, что вызывало неописуемые конфликты между этими двумя субъектами, влачившими одну и ту же цепь. Но в тот вечер в кружке присутствовал чужой человек, и госпожа де Рово не давала Бернштейну разойтись. Он глухо ворчал про себя, однако воздерживался от громких возражений. Леглиз поднялся с места, а Превенкьер отвел в сторону метрдотеля, чтобы расплатиться по счету. Сгруппировавшись у окна, дамы смотрели на купы деревьев, выступавших темными силуэтами на ярком фоне газовых гирлянд в Елисейских полях. Вдали, заглушая медные трубы оркестра, раздавалась в ночной тишине фанфара охотничьего рога; потом опять брали верх звуки голоса какого-то куплетиста вперемежку с ударами турецкого барабана и цимбал.
— Сударыни, все готово, — сказал Томье.
Молодые женщины надели шляпы, накидки и спустились по лестнице ресторана в аллею Габриэль. Здесь дожидались их экипажи. Компания прошлась немного пешком по свежему воздуху. Потом Леглиз вытащил свои карманные часы.
— Всего десять часов. Куда мы теперь?..
— В «Олимпии» великолепная борьба атлетов, — заметил Бернштейн.
— О, мужчины, с которых льет градом пот! — воскликнул Тонелэ. — Это неаппетитно. Не лучше ли катнуть в Матюрен?
— Что вам угодно, только бы не скучать.
— Поедемте в Фоли-Бержер. У Лоррена сногсшибательный балет! Там также есть атлеты…
— Идет!
Госпожа Леглиз с мужем сели в свое купе; госпожа де Ретиф сказала Превенкьеру:
— Не угодно ли вам поехать с моим братом и со мною? У нас есть свободное местечко в экипаже.
— О, с большим удовольствием! Если полковник и еще кто-нибудь из кавалеров пожелают воспользоваться моей каретой, она к их услугам.
— Превосходно. Мы все съедемся там.
Они тронулись. Превенкьер испытывал восхитительное наслаждение, усевшись рядом с прелестной молодой женщиной, когда они мчались в ночной прохладе, особенно приятной после несколько душной атмосферы ресторана. Однако он молчал, по обыкновению, ничем не выдавая своих чувств. Маршруа, никогда не терявший из виду деловых интересов, сказал минуту спустя:
— Я сообщил Леглизу о вашем согласии. Завтра он явится с вами потолковать. Должен предупредить вас заранее, что, желая выставить свое предприятие в более выгодном свете, он будет ссылаться на воображаемые открытия заводского инженера, занимающегося химической утилизацией остатков, которым мы до сих пор не могли найти применения.
— А кто такой этот инженер? — спросил Превенкьер своим холодным голосом.
— Это один молодой человек, взятый на завод несколько месяцев тому назад… подобие утописта, по имени Проспер Компаньон.
— Вот как, — заметил Превенкьер. — И он воображает, что нашел средство утилизировать отбросы?
— Он сбил с толку Леглиза, и этот безумец уже начал мечтать о перевороте в эксплуатации крупной системы в Клондайке и Трансваале на приисках, как будто опыт, удавшийся в лаборатории, служит порукой успеха в пустынях или между скал!.. Так вы, смотрите, не поддавайтесь на эту удочку, оставаясь на почве ковки золота. Здесь нечего опасаться ни ошибки, ни неудачи.
— Боюсь, что наш разговор неинтересен для вашей сестры, — сказал Превенкьер, точно не желая распространяться об этом предмете.
— О, моя сестра женщина очень серьезная.
— Кроме того, все, касающееся фирмы Леглиза, не должно быть безразличным для госпожи де Ретиф.
Это замечание, сделанное с наивным видом, заставило улыбнуться Маршруа.
— Леглизы и мы составляем одно, — сказал он.
Его сестра ни разу не вмешалась в беседу мужчин, точно пренебрегая ролью соучастницы в махинациях своего брата. Она держала себя в стороне от этих интриг, бесстрастная и невозмутимая, уверенная заранее, что все выгоды сделки, на чью бы сторону они ни клонились, не уйдут из ее рук.
Экипажи остановились. Театральный подъезд был ярко освещен. Леглизы дожидались уже в вестибюле. Капельдинер[4] повел посетителей к ложе. Подвижная, любопытная толпа сновала по коридору. Нарядные и нарумяненные кокотки с ненавистью смотрели вслед молодым женщинам, как будто угадывая сравнение не в свою пользу и негласную конкуренцию. Из зрительного зала неслись гортанные крики клоуна-акробата под музыку оркестра и хохот публики. Приехавшие разместились в обширной темной ложе авансцены, еще не показываясь и рассматривая зал из-за поднятых экранов. В синеватом облаке табачного дыма, на темном фоне черных фраков головы зрителей выступали сотнями светлых пятен, неподвижных и блестящих. Дирижируя своим грубым оркестром, маленький толстый капельмейстер кривлялся, точно манекен, размахивая руками и головой, а мрачные физиономии музыкантов представляли резкий контраст с бесшабашной веселостью исполняемых ими пьес. На сцене сначала появился урод с длиннейшими руками и с ногами, мягкими, как щупальца спрута, с расплющенными ступнями невероятной длины. Он ломался, просовывая голову между ног, перебрасывал свои нижние конечности за плечи и свертывался в клубок, переплетая ноги руками, точно ком червей. Доведя до тошноты публику своими упражнениями, которые походили на выставку отталкивающих увечий, гимнаст уступил место велосипедисту в голубом трико, который катался на одном колесе, стоя на его ступицах и производя свои эволюции с непринужденной и очаровательной грацией. Затем выступили английские танцовщицы в корсажах с вырезом до пояса и в белокурых локонах; они без церемонии задирали ноги в черных чулках, подпевая что-то до крайности нелепое и пронзительно взвизгивая; их дикий танец исполнялся с правильностью и со стройностью механической игрушки; стремительно повернувшись, сильфиды[5] убежали наконец за кулисы.
Тут на сцену выкатился колесом акробат, в сопровождении пяти сыновей. С легкостью птиц сыновья вскакивали на плечи отцу, влезали ему на голову, кувыркались в воздухе и неслышно опускались на пол, гибкие и молчаливые, точно их ноги, обтянутые красным трико, были из каучука. Они носились с быстротою мячиков, прыгая, перевертываясь, сливаясь, разделяясь, и акробат, составлявший центр этой человеческой пирамиды, как будто жонглировал блестящими, как золото, клоунами или заставлял летать нарядных мотыльков. То была чудесная картина изящной силы и меткости. В публике пробежал одобрительный ропот. Госпожа де Рово захлопала в ладоши, тогда как госпожа Тонелэ воскликнула:
— Вон там маленький блондин с гибкой, как сталь, спиной и лицом невинного мальчика, идущего первый раз к причастию. Кажется, так и поставила бы его на этажерку!
— Ну, недолго бы он там простоял, — буркнул себе под нос Бернштейн.
— Во всяком случае, нечего было бы опасаться, что он сломается, если упадет.
— Эти люди совсем не годятся для любви, — заметил Томье. — Малейшее уклонение от режима, малейшее нарушение целомудрия отняли бы у них уверенность в исполнении, которое представляет вопрос жизни и смерти для акробата.
— Действительно, нужна страшная испорченность, чтобы видеть в этих существах нечто иное, кроме утехи для глаз.
— Между тем они внушали невероятную страсть.
— Ах, если б вернуться к олимпийским играм!
— Это все равно что увлечься посыльным с улицы!
— Сердце не рассуждает, — объявила с задумчивой миной госпожа Тонелэ.
