— И по четвергам, через урок, — вновь послышался противный, громкий и тягучий голос мистера Джонса, — буду задавать вопросы по прочитанному. — Серые глаза сверкнули, пустые глаза, если осмелиться заглянуть в них, что, впрочем, было не так уж опасно, как казалось, потому что в те часы, когда на него не нападала охота колотить мальчишек, они смотрели не видя. — И горе тому, кто окажется невнимателен, — заключил он зловеще, открывая книгу, чистый учительский экземпляр, который положил перед ним староста.
Читал Джонс хорошо, первый абзац прокатил низким, гудящим голосом, и воображение мальчишек зажглось, как пороховой фитиль. Они видели перед собой капитана таким, каким его впервые увидел Джим Хокинс, — гордого, подозрительного отщепенца, тяжело ступающего по склону утеса, и за ним тачка, а в ней старый, видавший виды матросский сундук; слышали, как он потребовал стакан рому и сказал Джиму Хокинсу, чтобы тот глядел в оба, не появится ли одноногий негодяй, по имени Пью. Джонс легко и быстро прочитал несколько глав, и класс был отпущен. Все бегом помчались домой, вернувшись в мир реальностей, где дождь уже перестал и мягкое неяркое солнце играло в радугах бензиновых луж и воды посреди умытых улиц. Брайн радовался свободе: хорошая книга, которую он только что слушал, тотчас вызывала представление о щедро раздаваемых затрещинах, которые посыпятся на класс, едва только мистер Джонс начнет задавать вопросы по прочитанным главам.
Летом и зимой, в снег, дождь, мороз и снова при свете солнца, Брайн вместе с сестрой и братьями, торопя их, чтобы не опоздать, выходил на утреннюю улицу, отправляясь в бесплатную столовую для детей. Он вел их — все в тапочках на резине и синих фуфайках — к длинному бараку, стоявшему за школьным двором: по утрам и днем там кормили тех, у кого отцы были безработные. В семь часов утра грубый голос Ситона отрывал всех четверых от теплого прибежища сна.
— Вставай, Брайн. Пора в столовую.
— Вставай, Артур, вставайте, Маргарет, Фред, — тормошил Брайн теплые комочки рядом с ним на постели. — Пора в столовую. — Комната на нижнем этаже была только частью пути, и все же, проходя через нее, Брайн каждый раз думал: хорошо бы завтракать здесь, дома, но на столе он никогда не видел ничего, кроме кружки с чаем, предназначенной отцу.
Требовалась немалая осторожность, чтобы провести троих подопечных через опасные переходы: из утреннего тумана внезапно вырастали огромные, как утесы, автобусы и грузовики. Брайн выстраивал ребятишек шеренгой у светофора, ждал, когда покажется зеленый свет и можно будет быстро перебежать улицу. Они часто приходили самыми первыми и стояли возле окрашенных зеленой краской железных ворот, дожидаясь, пока придет мисс Брэддили. Из тумана появлялись и остальные дети, дрожащие, молчаливые, с красными лицами и все еще сонные. Брайн помогал дотащить ящик с бутылками холодного молока до кухонной двери, и тут уже семенила по двору мисс Брэддили, существо из какого-то совсем другого мира. Брайн входил в кухню, смотрел, как она варит на плите какао, орудует хлеборезкой и затем густо смазывает маслом каждый ломоть хлеба. Он усаживал Фреда, Маргарет и Артура на их места в столовой, и, пока в окошечко не подадут завтрак, они смирно ждали, тихонько переговариваясь с остальными ребятишками за соседними столами. Завтрак, когда он наконец появлялся, был великолепен: три ломтя хлеба с маслом и кружка какао с молоком. Вкуснее такого завтрака, насколько это было известно Брайну, ничего и на свете нет, разве только свинина с помидорами, но это уже не завтрак, а обед.
В половине девятого они возвращались, шли через двор в школу, теперь бодрые и оживленные, замечали на клумбах крохотные, с бусину, земляные горки, нарытые червями, делали открытие, что земля уже не такая мерзлая, хотя дыхание по-прежнему выходило паром, а Маргарет, сунув в рот палочку, кричала:
— Смотри, Артур, я курю! Только маме не говори, ладно?
В половине первого Брайн встречал ребятишек из школы и снова выполнял роль поводыря, вел их по городу, где движение было теперь еще сильнее, — они шли обедать. Добрых две сотни мальчишек и девчонок, ленившихся приходить вовремя к завтраку, бегали и играли возле столовой, дожидаясь, когда их впустит толстая мисс Харви. Дверь открывалась внутрь, и давка бывала иногда такая, что даже мощная фигура мисс Харви не могла остановить врывавшихся в столовую ребятишек. За невоздержанность она принималась колотить их по плечам деревянной поварешкой. Обеды Брайн не любил — капуста, картошка, печенка и пудинг, — иной раз потихоньку передавал все это своему двоюродному брату Берту, когда мисс Харви не видела. Обеду недоставало ясности и простоты завтрака, запахи его были слишком разнообразны и часто неопределимы, и даже то кушанье, которое нравилось, приходилось есть в большой спешке. Мисс Харви постоянно заставляла их сидеть смирно и читать благодарственную молитву, пока им разносили обед; более мягкосердечная мисс Брэддили пропускала эту церемонию: завтрак начинался уж очень рано. А затем детвора рассыпалась, как конфетти, по обнаженному кустами двору, и в солнечную погоду Брайн дрался с ребятами за место на доске-качелях, на горке или на лесенке для лазанья, тащил за собой Маргарет и Фреда и забывал обо всем на свете до начала уроков в школе в два часа.
Подошло очередное занятие с мистером Джонсом. Когда он вошел в класс, там царила полная тишина.
— Ваше сегодняшнее задание — обрисовать пером портрет старого морского волка в тот момент, когда он появляется в трактире «Адмирал Бенбоу».
Со всех парт послышалось шуршание, будто посыпались с елки бумажные гирлянды. «Смешно, — подумал Брайн, — ведь у нас нет с собой бумаги для рисования. Рисовать буду карандашом, глупо же рисовать картинку чернилами. Да, наверно, он так и хочет, чтобы карандашом, и надо поскорее начинать, а то в срок не закончу. Не желаю, чтоб его кулак прогулялся по мне сегодня». «Обрисовать пером» — это значит чернилами? Или карандашом сойдет? Брайн все-таки не совсем понимал, что именно требуется мистеру Джонсу. Лучше ведь карандашом рисовать, верно? Класс углубился в работу, и Брайн принялся намечать контур крыши трактира «Адмирал Бенбоу».
Мистер Джонс ходил по рядам, следил, как подвигается дело. Брайн услышал вдруг, как за несколько парт позади него кого-то яростно дубасят. Он почувствовал внутреннюю дрожь.
— Идиот! Оболтус! Тупица! — рычал мистер Джонс вместе с каждой звучной оплеухой. — Начинай все сначала.
Остальные встревожились, то ли они делают. Последовало еще несколько подобных же эпизодов, и тут Брайн заметил, что мистер Джонс смотрит через его плечо к нему на парту. На спину и затылок Брайна посыпались удары.
— Нет, дальше, кажется, уж некуда! Боже правый! — завопил мистер Джонс в притворном отчаянии. — Боже, боже! Нет, вы только представьте себе! Вы просто не поверите! Этот чурбан нарисовал картинку! Нарисовал, понимаете?
Брайн сидел, охватив голову руками, и недоумевал. «За что он меня колотит? И уж пусть бы колотил, так надо еще осрамить перед всем классом, рассказать, что я сделал такую дурацкую ошибку». Трудно было удержаться и не заплакать, от слез спасла только волна охватившей его нестерпимой ненависти. Он мысленно изрыгал одну хулу за другой, перебирая все гнусные слова, какие отец вполголоса посылал по адресу матери. Мистер Джонс не отходил, готовый снова ударить, а в воображении Брайна проносились яркие, живые, упрятанные за колючую проволоку образы. Почему его не берет смерть? И он все разжигал в себе ненависть, воздвигая плотину от слез.
— Ты должен написать, дать описание, письменный портрет капитана. Словами надо нарисовать, — мычал мистер Джонс. — Слышишь?
Брайн тихо ответил, что да, слышит, и мистер Джонс, на прощание стукнув его разок, зашагал дальше.
Обнаружилось еще несколько рисунков, и авторы их поплатились за свою ошибку так же, как и Брайн. Мистер Джонс дошел наконец до своей кафедры, сжимая и разжимая кулаки, чтобы остудить их. Весь конец урока класс кипел беззвучной ненавистью.
— Я и не подозревал, что у нас в классе столько художников, — сказал он, и серые глаза его сверкнули опасным добродушием. Несколько умников, никогда не совершавших ошибок, рассмеялись шутке, почуяв, что от них этого ждут. — Если бы я в свое время, когда был мальчиком, допустил подобный ляпсус, — продолжал мистер Джонс, — меня бы избили ножкой от старой подставки для классной доски. Мой учитель пускал в ход ножку от подставки, чтобы вколотить в нас разум.
Еще шутка, хотя теперь смех уже был слабее. Плечи у Брайна все еще ныли. «Чего тут смешного? — прошептал он сквозь зубы. — Сволочи проклятые. Поскорей бы старый Джонс окочурился. Почему он не подыхает, почему эта старая свинья не подыхает? Ему уж, наверно, шестьдесят, если не больше. В отставку он ни за что не выйдет, слишком любит колошматить ребят».
