— Смотри не урони опять! — крикнула Маргарет в невозмутимый затылок Фреда, уже стоящего возле тележки.
По булыжной мостовой мчались, словно выпущенные из рогатки, автомобили и автобусы, и Брайн нырял между ними, пробираясь к газетному киоску, чтобы купить комикс. Он встал на тротуаре и начал читать про последние злодеяния Чана, человека-топора, и мгновенно очутился далеко, в других краях, — стоял невидимым зрителем на широком речном берегу и глядел, как течение уносит к плотине груженную динамитом джонку, которой предстояло там взорваться и взрывом затопить виднеющиеся вдалеке равнины. Его восхитила грандиозность этого разрушительного замысла, он сочувствовал Чану, будто то был его давно пропавший без вести дальний-предальний родственник, скитающийся где-то в необъятных просторах Китая. Брайн понимал, что Чан — негодяй и что трое английских юношей, беспомощно стоящих на берегу, спасли бы плотину, если б могли, но Чан, злодей, спустивший джонку на реку, был значительнее, он-то и является главным героем. Джонка взорвалась, тысячи кусков ее повисли в воздухе до очередного выпуска на следующей неделе, но даже этот факт не заставил Брайна подумать о создателе Чана, о том, что Чан — всего лишь несколько черточек на бумаге. Неограниченные силы воображения превратили Чана даже во что-то большее, чем реальное существо.
Брайн поднял глаза, увидел, что подошла его очередь, и купил в кассе три билета по три пенса каждый. Зал, в котором носился смешанный запах духов и сырости, был уже почти полон, и Брайн повел сестру и брата к первому ряду.
Администратор дал знак, на экран тут же выскочили, словно марионетки, Три Студжа — и чистый, ничем не сдерживаемый смех вспыхнул, как фейерверк. В конце сеанса, когда «Джим из джунглей» еле вырвался из крокодильей пасти, похожей на раскрытые ножницы, все двери в зале распахнулись и Брайн, поставив перед собой Маргарет и Фреда, повел их к выходу, защищая руками, чтобы малышей не затолкали в толпе. Фред выбежал первым и принялся издавать громкие тарзаньи кличи, но Маргарет велела ему перестать, если он не хочет, чтобы она его отшлепала.
Домой они бежали бегом: моросил дождь. Дома уже зажгли свет. Вера разрезала хлеб и каждый ломоть намазывала маргарином и сливовым джемом. Ситон сидел у огня, курил сигарету, у края каминного загнетка стояла его кружка чаю.
— Пап, как здорово в кино было! — сказала Маргарет, и он смеясь притянул девочку к себе и стал звонко целовать холодные от дождя щеки.
— Вот как я люблю свою дочку!
Он с вниманием слушал ее сбивчивый пересказ на собственный лад понятого фильма о Джиме из джунглей. Брайн вгрызался в свой ломоть.
— Самая лучшая картина — это «Три Студжа», потому что в других картинах были женщины. Никогда не видел длинной картины и чтоб в ней не было женщины.
— И никогда такой не увидишь, — заметила Вера, ставя на стол ряд чашек и кружек для чая. — Мужчины уж очень любят на них смотреть.
— Придет, Брайн, время, и ты на женщин тоже насмотришься всласть, — сказал Ситон со смехом.
Вера пошла опустить штору, и вдруг громкий, настойчивый крик газетчика: «Специальный выпуск!» — наэлектризовал комнату. Слышно было, как за окном раскупают газету, как звякают монетки, когда газетчик дает сдачу. Брайн испугался, он всегда представлял себе взрывы бомб, всякие страсти, бои с пушками и штыковые атаки, когда слышал крик «Специальный выпуск!», потому что мать однажды сказала ему: «специальный выпуск» — это значит война.
Вера нарушила молчание:
— Пойти купить?
— Да ну, не стоит, — ответил Ситон. — Небось что-нибудь об Испании, только и всего. По радио услышим.
Голос газетчика был уже далеко, и Брайн сказал:
— К бабушке приходил один дяденька, продавал за два пенса календарь Старого Мура, и она купила, и я прочитал в нем, что скоро будет большая война.
— Не будет, не беспокойся, — сказала мать с усмешкой, добавляя всем еще по куску хлеба. — А если и будет, тебя не призовут.
— Вот и хорошо. Я боюсь войны.
Ситон буркнул что-то злое, саркастическое.
— Хуже, чем сейчас, не будет. Начнут гонять туда-сюда, и жрать нечего — все то же самое. — Настроение его вдруг круто изменилось, он со смехом посадил Маргарет к себе на колени. — Ну, моя кудряшка, расскажи еще что-нибудь, что ты в кино видела, а я дам тебе за это отхлебнуть моего чаю.
Они смотрели в черный провал между шлюзами канала. Далекий блеск воды был виден лишь урывками, когда на мгновение показывалась обложенная тучами луна: похоже было на угольную шахту, выкопанную так глубоко, что ее наполнила вода, блестевшая, как сапожная вакса.
Всего в нескольких ярдах наверху за парапетом моста с ревом проносились автомобили и автобусы, мчавшиеся в город из глуши лесов и полей, а навстречу, оставив позади себя неровную полосу города, летели, освещенные фарами, машины, что стремились к какой-то иной, не известной Брайну цели.
Мальчики сидели одни, скрытые от огней, не видимые никому. Берт ткнул коляску ногой.
— Я бы и эту спихнул прямо в воду… только, если я вернусь домой без нее, мне зададут порку. Нашей Миджи всего четыре года, мама каждую неделю возит ее в этой коляске, ей лечат ногу.
Берт щелкнул плоским фонариком — дешевенькая модель стоимостью в один шиллинг и четыре пенса, приобретенная на деньги, которые им удалось выклянчить, когда они ходили по городу с чучелом Гая Фокса. Пальцы Берта еще раз нажали кнопку, и снова засветился единственный глаз Полифема, выпученный на верху фонарика.
Брайн отпрянул назад, подальше от обрыва, уходящего в бездонную воду — холодную и к тому же мокрую, вся одежда сразу станет тяжелой, так и потянет вниз, а если даже вынырнешь, ухватиться не за что, одни только гладкие стены.
— Ну, давай. Ты бери Гая за одну руку, а я за другую, и бросим, — сказал он и опять взглянул на воду. — Даже и не слышно будет, как бултыхнется.
— Э, никакого интереса, — покачал головой Берт. — Взять бы домой да припрятать, а потом на карнавальный костер — вот бы здорово горело!
Брайн терпеть не мог перемены планов. Это вызывало в нем тревогу, потому что его собственное сознание было еще слишком податливо, готово повернуть в любую сторону. Простейшее решение стоило больших усилий, изменить его казалось недопустимой растратой духовной энергии. Купить фонарики на деньги, вырученные за Гая Фокса, — на это решиться было не трудно, но теперь оба чувствовали себя виноватыми в том, что не разделили добытых три шиллинга между собой, чтобы отдать их дома на еду. Потому необходимо было избавиться от чучела: когда в лицо им полетят упреки родителей, они скажут, что его отняли у них большие мальчишки, прежде чем удалось заработать на нем хотя бы пенс.
— Еще и не утонет, кто его знает, — сказал Брайн. — А когда утром придет фараон, он подумает, что это не чучело, а настоящий человек — бросился и утопился. Тогда фараон сорвет с себя шлем и плащ и тоже бултых в воду.
Это решило дело.
— И, может, утопнет, — сказал Берт. — Почем знать. Не все фараоны умеют плавать.
— Нет, фараоны не тонут, — сказал Брайн убежденно, застегивая на Гае старый пиджак, будто то был парализованный и горячо любимый брат, которому грозило воспаление легких. — Если фараон нырнет, так уж вынырнет обратно. Мы бы не вынырнули, а он вынырнет.
— А может, и нет. — Берт старался продлить приятное воображаемое зрелище. — Схватят судороги, и все. Вода холоднющая, сколько угодно могут быть судороги. А если схватили судороги, тебе крышка. Прошлым летом у одного парня в лагере «Для детей безработных» случилось вот так же — судороги в ноге, и он два раза ушел под воду, пока его сыскали. Он, правда, не умер. Брайн подхватил нить его воображения:
— Ну, если какого-нибудь фараона схватят судороги, а я буду стоять на берегу, я уж его спасать не стану. — Гай лежал между ними плашмя, как пьяница забулдыга, его рука из мешковины завалилась на глаза-пуговицы, будто он не хотел видеть, что ожидало его впереди. Одна нога откинулась в сторону, и Берт подтолкнул ее, чтобы лежала прямо. — Если б даже у меня был спасательный пояс, я бы все равно фараону кирпич бросил. Фараоны — они все сволочи. Я на прошлой неделе открыл одному типу дверцу автомобиля, помог. И тут же откуда ни возьмись фараон и надрал мне уши. Сказал, что отправит в исправительный дом, если я не смоюсь. А я никому не мешал. — Он зажег свой фонарик, полюбовался его волшебными свойствами. — Сволочь этакая.
— Все фараоны такие.
— Не знаю, кому они нужны, эти фараоны, — сказал Брайн. — Они еще хуже, чем учителя.
— Никакой разницы, — сказал Берт, зажигая в темноте выпуклый глазок своего фонарика. — Это все правительство, понимаешь? Они к тому же еще и консерваторы. — Он гордился тем, что знает такое шикарное, трудное слово. — Отец мне сказал: если когда вздумаешь голосовать за консерваторов, шкуру с тебя спущу. И еще кулачищем погрозил. А потом в субботу вечером я видел, как он колошматил одного типа в баре, наверно, тот голосовал за консерваторов. Отец, правда, и маму часто дубасит, только не знаю, за что, она ведь за консерваторов не голосует.
