Руководители украинской ЧК мало знали о помощниках Бондаренко, и потому Поляков, инструктируй в Харькове Николая, подчеркнул, что па связь с этой группой он может выйти лишь по указанию Петровича или в самом крайнем, критическом случае…
Голос хозяина «Нептуна» вывел Журбу из задумчивости:
— Вы прямо из Харькова?
— Нет…
Выслушав рассказ Николая о событиях в Симферополе, Бондаренко, нахмурившись, покачал головой:
— Дела-делишки!.. Здесь в большевистском подполье, я знаю, тоже провал за провалом. И как верно бьют — словно кто-то руку наводит!
Лицо его исказила боль. Однако старый очаковец быстро справился с ней. Вновь бесстрастным, по-деловому собранным стало лицо, суховатым — голос, прицельно точными были вопросы.
Рассказав о задании, с каким прибыл в Севастополь, Журба замолчал.
— Разведку в меру своих возможностей ведем. Пароходами, имуществом флота поинтересуемся, посмотрим, это можно сделать, — подытоживая разговор, сказал Бондаренко. — А Петрович… Может, он, как и ты, на меня выйдет?
— Нет, — сказал Журба. — О вас Петровичу неизвестно. О вашей группе ему должен был сообщить я,
— Ясненько… — кивнул Бондаренко. — Тогда, Николай, тебе остается одно — ждать. Сдается мне, что Петрович найдет тебя сам.
— Боюсь, как бы и с ним чего не случилось, — признался в своих опасениях Журба. — Явка провалена, газета закрыта…
— У Климовича и Туманова ищейки опытные, промахов не простят! Но судя по всему, Петровича им так запросто не взять, — резюмировал Бондаренко. — Будем ждать. Горячиться нельзя! А сейчас надо тебе пристанище подыскать. Есть у меня на примете кое-что. Сейчас и пойдем. Это на Корабельной.
… Исстари селились на Корабельной стороне отставные моряки. Домишки ставили исключительно по своему разумению, о планировке вовсе на заботясь. В результате кривые улочки слободки переплелись так, что и заблудиться среди них было нетрудно. Журбе не раз приходилось бывать на Корабельной в детстве, но изрядно подзабыл он ее приметные ориентиры и сейчас лишь дивился тому, как уверенно отыскивал Бондаренко в сплетении переулков нужный.
В противоположность центру, на улицах Корабельной зелени было мало, лишь кое-где выстроились неприхотливые акации, но и они, присыпанные известковой пылью, с обглоданными козами стволами, вид имели довольно жалкий. Зато во дворах, заботливо ухоженные хозяевами, росли и вишни, и сливы, и абрикосы. Ветви деревьев тянулись на улицу поверх невысоких глинобитных заборов.
Молодые деревца окружали и небольшой домик отставного боцмана Терентия Васильевича, к которому привел Бондаренко Журбу.
Вначале хозяин и слышать не хотел о квартиранте — какие сейчас постояльцы, да и внучка должна к нему вот-вот приехать.
Однако, услышав фамилию Журбы, Терентий Васильевич вгляделся в Николая попристальней, припоминающе, спросил, не Романа ли Журбы он сын. Николай ответил утвердительно, и старый боцман смягчился. Бондаренко продолжал уговоры, и старик, наконец, согласился отвести Николаю комнатку в мезонине. Как можно отказать, когда речь идет о сыне человека, которого в свое время хорошо знал и уважал Терентий Васильевич? Да и просьбу Бондаренко, старого друга, тоже со счетов не сбросишь.
Дружба их началась давно, еще во времена совместной флотской службы. По-разному они как тогда, так и теперь смотрели на жизнь: боцман — как исполнительный служака, привыкший без раздумий выполнять приказы начальства, Бондаренко — в надежде увидеть хотя бы на горизонте то новое и справедливое, за что не жаль было и собственную жизнь отдать. Но разность взглядов не мешала дружбе. Получалось так, наверное, потому, что никогда не пытались они навязывать друг другу своей точки зрения, словно догадываясь, что ничего путного из этого не выйдет.
Быстро столковались о цене за комнату, и Терентий Васильевич, поколебавшись, все же предупредил Журбу:
— Тут вот оно какая оказия: внучка моя — сирота. Ты хоч и серьезен на вид, да парень молодой, с девкой под одной крышей жить будешь, так чтобы без баловства какого — не потерплю. Предупредить должон, извиняй, если что не так.
Журба тут же и забыл о предупреждении — не до того ему было. Впереди неопределенность. Что с Пет-ровичем? Когда он даст о себе знать? Когда?..
В домике Дерюгиных на Фонтанной стояла глухая, плотная тишина — ни шороха, ни звука — обычно так бывает в покинутом людьми жилище.
Но Вера была дома. За окнами быстро густели сумерки, и в комнатах стало совсем темно. Надо было зажечь лампу, но не хотелось вставать с дивана, что-то делать, вообще двигаться. Вялость и безразличие ко всему сковали Веру после смерти отца, даже самое необходимое делала она через силу, ей тягостно было кого-то видеть, с кем-то говорить. Часами могла она сидеть неподвижно. И мыслей не было. Холодная пустота вокруг…
А ведь совсем недавно, уже после поездки в Джанкой, после всего там пережитого, в ней то и дело вспыхивала и подолгу не гасла ее обычная потребность действовать. То она намеревалась опять ехать в Джанкой- известие о том, что Коля здоров, полученное через Лизу, успокоило ненадолго, она хотела сама повидать брата; то вдруг яростно твердила себе: слащевцы — не люди, нет, они хуже зверей, надо делать что-то, истреблять их, как заразу.
И вдруг ошеломляющий удар — смерть отца…
Хлопнула входная дверь, в соседней комнате раздались шаги.
— Вера, ты дома, Вера? — услышала она Митин голос.
«Митя пришел», — равнодушно подумала она и даже не шевельнулась.
— Ты здесь, Вера? Что же ты сидишь в темноте? — Митя нашел лампу, зажег ее. Подошел, сел возле Веры. — Ну как ты тут?
— Собираюсь в Севастополь, — тихо ответила Вера, — Надо же ехать. Дед ждет.
— Да, конечно, — Митя помолчал, потом спросил: — Ты хоть ела сегодня? Уходил — ты сидела на этом диване. Пришел — опять сидишь…
— Я ела. К папе на кладбище ходила…
— Ах, Вера, — в голосе Мити прорвалось волнение. — Не могу я тебя видеть такой!.. Я понимаю, горе. Но жизнь продолжается, надо жить, Вера, жить!
Она молчала, опустив голову.
Митя встал, подошел к окну, постоял там, потом вернулся и снова сел рядом.
— Слушай меня внимательно, Вера, — решительно заговорил Митя. — Я должен сказать тебе очень важное… Ты все говорила, что вот Слащев выносит приговоры, а мы не можем. Это не так, Вера, Слащев тоже приговорен. Приговорен к смерти нашей группой. Он уже давно приговорен, — продолжал Митя, — только, понимаешь, я не имел права тебе сказать…
Он говорил отрывисто и как бы заново переживал недавние события:
— Позавчера был получен сигнал: поезд Слащева готовится к отправлению. О времени следования поезда через Симферополь и Бахчисарай мы знали с точностью до минуты! Помчались в Бахчисарай. В пяти верстах от станции в бетонную водосливную трубу, ведущую под полотно, заложили взрывчатку, протянули бикфордов шнур и стали ждать. Но прошло расчетное время, а поезд не появлялся… Потом увидели казачий разъезд. Еле удалось уйти. Уже в Симферополе узнали, что в депо побывали контрразведчики. Несколько человек арестовано. Выходит, Слащева предупредили о покушении? Ничего, все равно, он свое получит!
Вера слушала, боясь пропустить хоть слово.
— Но я же не знала! — воскликнула она, когда Митя кончил. И сама удивилась: голос был не тусклый и безразличный, а прежний — звучный, звонкий. — Спасибо тебе, что рассказал! — она крепко сжала Митину руку. — Ты настоящий друг, Митя! Ты… Ты мой самый, самый первый друг, — горячо сказала Вера и осеклась…
Митя опустил голову, а когда поднял глаза, по выражению их, по взволнованному побледневшему лицу Вера поняла: сейчас он скажет то, что долго таил от нее. Таил, да. Но она-то догадывалась. Давно догадывалась…
Митя Афонин стал бывать в их доме несколько лет назад. Вначале Вера не выделяла его среди товарищей брата. Они приходили гурьбой, запирались в Колиной комнате, и допоздна не умолкали там молодые, спорящие голоса. Часто и надолго уходил к ним отец.
Когда Вера стала старше, раскрылась и перед ней эта уже взрослая, увлекательная, немного таинственная жизнь — она стала первой девушкой в кружке политического самообразования гимназистов, которым руководил ее отец.
Как-то ей поручили написать реферат по «Историческим письмам» Лаврова. Она прочитала реферат на кружке, Митя стал ей возражать, и в тоне его она почувствовала вежливую снисходительность старшего. Она разозлилась, раззадорилась и, как выразился Коля, положила Митю на обе лопатки.
Потом Митя стал заходить и в отсутствие брата, они много разговаривали, с ним было интересно. Так началась их дружба.
И в подпольную молодежную группу Веру ввел Митя. Здесь он был самым старшим, с ним считались, к его мнению прислушивались. Вера гордилась своим другом.
