Между тем профессор Левдал втайне наблюдал за своим сыном. Воспитательный метод, который отец избрал, согласовав его со школой, оказался вполне действенным. Теперь Абрахам, возвращаясь из школы, старался всякий раз бесшумно проскользнуть домой. Мальчик по-прежнему был напуган и потрясен. Отец от всего сердца жалел его, однако старался выдержать характер и не проявить мягкость раньше положенного времени.
Но вот однажды отец счел нужным сказать Абрахаму:
— Ну, теперь давай обсудим дело. Мы, то есть твои родители и школа, пришли к нижеследующему решению: хотим попробовать сделать из тебя порядочного и полезного человека, и поэтому ты можешь по-прежнему оставаться в школе и дома.
Абрахам бросился к отцу и громко зарыдал. Еще бы: мальчик был вконец запуган неопределенностью и всякий день, мучаясь в постели от бессонницы, ожидал, что его отошлют куда-нибудь к чужим людям. И вот теперь, когда отец объявил сыну, что ему разрешено остаться дома, — такая отцовская милость показалась Абрахаму ошеломляющей.
Выдержав некоторую паузу, чтобы еще более укрепить впечатление от сказанного, профессор добавил:
— Теперь я полагаю, что ты, с божьей помощью, уже не причинишь нам тяжких огорчений.
Нет, конечно Абрахам никогда более не доставит своему отцу огорчений и никогда не станет проявлять непокорность.
Мальчик чувствовал себя разбитым, даже раздавленным. И теперь был благодарен отцу за его мягкий тон и за его прощение.
В маленьких комнатах фру Готтвалл было печально и тихо. Колокольчик у двери, замотанный тряпкой, молчал. Нанятая девушка управляла всеми делами магазина.
Болезнь маленького Мариуса протекала в тяжелой форме. Доктор со всей прямотой сказал профессору Левдалу, что лучшим уделом для маленького Мариуса была бы смерть, ибо полный рассудок уже не вернется к мальчику.
Конечно, фру Готтвалл не знала об этих словах доктора, и она каждую минуту тихо твердила: «Он не должен умереть, не должен умереть…»
В самом деле, она так много страдала, и только одно утешение осталось в ее жизни — Мариус. И вдруг потерять его — нет, это было бы невыносимо, немыслимо!
Маленький Мариус лежал в постели в сильном жару, с полузакрытыми глазами. Пальцы его рук то и дело дотрагивались до простыней, из которых он судорожно пытался устроить крысу. Губы Мариуса не переставая шептали латинские склонения и глаголы. Бедный мозг мальчика был совершенно забит и опутан учебником Мадвига, по страницам которого школьник брел теперь ощупью, в темноте.
Стояли чудесные светлые весенние дни, как бы созданные для радостей и надежд. Отчаяние фру Готтвалл по временам сменялось надеждами. Она пыталась убедить себя, будто в состоянии больного наступило улучшение.
Но вот однажды вечером фру Готтвалл со всей ясностью поняла, что дело идет к концу. Маленький Мариус бредил теперь все более несвязно и все более торопливо.
— Мариус, маленький Мариус, — тихо восклицала мать, — ты не умрешь, ты не покинешь меня! Ведь в тебе вся, вся моя жизнь! Ответь же скорей своей матери, что ты не уйдешь от нее!
Маленький Мариус бормотал в ответ:
Monebor
Moneberis
Monebitur
Monebimur
Monebimini
Monebintur…
— Да, да, — шептала мать, — из всего класса ты самый способный латинист. Об этом мне опять сегодня сказал ректор. Ты только не узнал его, когда он склонился к твоей постели… Но разве ты и меня не узнаешь? Ответь, мой мальчик: узнаешь ли ты свою маму? Ну, ответь, ответь мне!
— Ad, adversus, ante, apud, cirea, citeris… — бормотал маленький Мариус.
— Нет, нет! — с отчаяньем воскликнула фру Готтвалл. — Не надо тебе бормотать по-латыни. Я знаю: ты способный и так много знаешь, а я глупа и ни в чем не разбираюсь. Ты ответь мне хотя бы кратко, что ты любишь меня и что ты не уйдешь никуда, останешься со своей матерью! Ну, скажи мне хотя бы два слова: милая мама. Или даже одно слово: мама!
— Fallo, fefelli, fulsum, — бормотал маленький Мариус.
— О, боже, боже мой! Какой ужасный язык! Что, что они сделали с тобой, мой бедный маленький мальчик?
За дверью послышались чьи-то шаги. Фру Готтвалл показалось, что это пришел доктор. Она бросилась к двери, чтобы сказать врачу, чтоб крикнуть ему:
«Ведь он умирает! Он умирает, даже не назвав имени своей матери, своей негодной и тщеславной матери, которая помогла отнять жизнь у своего сына ради этой проклятой учености!»
Но за дверью оказался не доктор, а один из квартирантов ее дома. И поэтому фру Готтвалл вернулась в спальню.
И тогда она вдруг увидела улыбку на лице ее маленького Мариуса. Всплеснув руками, фру Готтвалл радостно воскликнула:
— Слава богу! Тебе, кажется, лучше, маленький Мариус? Ты улыбнулся, да?
— Mensa rotunda, — пробормотал маленький Мариус. И умер.
VIII
Микал Мордтман приобрел привычку заходить к фру Венке в двенадцать часов дня. В этот час он обычно возвращался со строительства фабрики.
Толпы рабочих уже приступили к расчистке того обширного места, где предполагалось воздвигнуть капитальные стены и дымовые фабричные трубы. Многочисленные строения протянутся здесь вдоль набережной, которая будет облицована камнем.
Первоначальный капитал акционерного общества уже достиг ста тысяч специадалеров. В конце концов город настолько осмелел, что решил не предлагать английской фирме принять участие в подписке на акции, раз она сначала так высокомерно держалась в стороне.
Весь капитал был собран только лишь усилиями местных коммерсантов. И теперь фабрика, окрещенная в потоках шампанского пышным наименованием «Фортуна», стала поистине любимым детищем города.
Мордтман был счастлив и преисполнен высоких надежд. Еще никогда он не испытывал такого удовлетворения от своей особы и от всех окружающих. Он — прежде подчиненный человек в чужих краях — становился руководителем нового предприятия, основанного им самим.
А так как дирекция и члены акционерного общества не имели никакого представления о практических делах предприятия, то Микал Мордтман вскоре стал настоящим оракулом и не скупился на эффекты. Там, где не хватало его знаний, он пускал в ход громкие слова, которые покоряли всех своей значительностью.
Огромное количество трудового люда заполучило у Мордтмана постоянную работу. Он сам по субботам выплачивал рабочим жалование. Нередко жены рабочих приходили к нему за авансами. В общем, Мордтман за короткое время приобрел популярность и даже любовь как в среде мелкого люда, так и в пышных домах богачей. Только в чиновничьих кругах и среди явных реакционеров Мордтмана все еще презирали и с сочувствием говорили о профессоре Левдале, жена которого столь неразборчиво тащит в свой дом людей столь сомнительного сорта.
Однако Мордтмана ничуть не тревожили такие пересуды. Всякое утро он в чудесном настроении шел на окраину города — на свое строительство. Конечно, местные рабочие несколько отличались от английских рабочих, которые обычно с головой уходили в работу. Здесь наблюдались иные характеры — рабочие не прочь были поболтать с Мордтманом и уж во всяком случае, сняв шапки, сказать ему: «Доброе утречко».
Не без гордости Мордтман взирал, как в соответствии с планом росло и ширилось его строительство. Некоторые возведенные постройки уже казались чудесными в своем внешнем оформлении. Да и все это великолепное предприятие, столь энергично начатое, вся неограниченная власть хозяина и обилие денег безмерно радовали молодого деятельного человека.
Надо сказать, что Мордтман с первых же дней пребывания в этом городе имел главным образом соприкосновение с деловыми людьми. Знакомых женщин было у него немного, да он и не стремился к общению с ними, поскольку его день был столь перегружен работой. Клуб и дом профессора Левдала — вот все, что было у него за пределами деловой жизни.
У профессора же Мордтман бывал нередко, чувствуя себя там желанным гостем. Он имел все основания полагать, что любезность и предупредительность хозяина не были деланной. Однако Мордтман посещал фру Левдал, а не профессора. И это ни для кого не составляло тайны.
Всякий раз, около двенадцати часов дня, Мордтман заходил к фру Левдал, чтобы выпить с ней стакан вина и весело поболтать о том, о сем.
Однако в дождь и в скверную погоду он избегал этого визита. Он только лишь подходил к ее окну и, показывая на свои замызганные сапоги и мокрую куртку, уславливался о вечерней встрече.
Фру Венке обращалась с Мордтманом с материнской заботливостью. Это ей почему-то не стоило труда, хотя разница в их годах была не столь уж ощутима.
Мордтману не слишком нравилась его роль, однако он не отваживался требовать иного отношения. Фру Левдал держалась с ним шутливого тона, и поэтому многие его слова и взгляды звучали совсем не так серьезно и глубоко, как он бы этого хотел.
