Незнакомая Галя сидела в кресле, стоящем у включенного телевизора, вполоборота к нему. Она улыбнулась и встала, сделав шаг навстречу. Нэля говорила ему, что Галя старше, что ей за тридцать, но сейчас он просто не видел этого. Перед ним была интересная (абсолютно фригидное слово) брюнетка с волевым подбородком и большим ртом. Интересность эту портили узкие, хищные губы и бесцветные глаза. Ростом почти с него, то есть намного выше Нэли, в каком–то светлом, почти прозрачном, свободном платье, ворот которого застегнут большой и, судя по всему, дорогой брошью. Галя делает еще шаг, протягивает руку, он берет ее холеную длинную ладонь, но вместо легкости и бесплотности чувствует жесткое, мускулистое пожатие сильного и, вроде бы, уверенного в себе человека.
— Вот вы какой, — улыбается ему Галя, широко открыв рот, и он замечает чуть желтоватые, неровные, мелкие зубы. — Садитесь, вы курите?
Властный голос, да еще это «вы» — и он, не выкуривший в жизни ни одной сигареты, послушно берет из протянутой ему картонной коробочки с золотым тиснением длинную белую сигарету с черно–коричневым фильтром. Галя пристально и без всякого стеснения смотрит на него, в этом взгляде есть снисходительность, превосходство, какое–то очень холодное и брезгливое любопытство, то есть все, кроме стеснения, но ему очень трудно прочитать этот взгляд, он сидит и курит первую в жизни сигарету, голова сразу начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота. Боже, как это отвратительно — курить. И опять ему кажется, что он пришел сюда зря, эта женщина, в принципе, могла быть ему матерью, она явно старше его раза в два, и какие у нее сильные руки, где же Нэля, отчего она не идет, да вы курите впервые, не так ли, внезапно то ли спрашивает, то ли утверждает Галина (именно так, не Галя — Галочка, а Галина, сразу подумалось ему). Он смущенно кивает головой. Она улыбается: — Бросьте, никогда не делайте того, чего лично вам не хочется. — Он послушно тушит сигарету и подходит к открытой форточке: вдохнуть воздуха, сглотнуть морозца, освежить нутро.
— Давайте садиться за стол, как бы нежно пропевает опять впорхнувшая в комнату Нэля, — уже все готово, так что можно начинать. Ты водку пьешь?
Он признается, что никогда еще этого не делал, что же, говорит Нэля, надо попробовать, если в меру, то это ничего, только на пользу, и наливает ему рюмку, наливает Галине, наливает себе, — Все, садимся!
Стол скромный, какие–то салатики, бутербродики, единственное, что сразу же бросается в глаза, так это стоящая в самом центре тарелка с красной рыбой (семга? кета? кижуч? чавыча? скорее всего, горбуша…), посыпанной зеленью.
— Ну, будем, — говорит Галина и залпом выпивает свою водку. Нэля смотрит на него, смотрит очень хитро, будто посмеиваясь, а он смело подносит рюмку к губам и опрокидывает ее в рот. Что же, горько, противно и жжет, но это лишь первые мгновения. Нэля кладет ему на тарелку один салат, другой, третий, кусочек колбаски, ломтик ветчины, пайку рыбы, закусывай, говорит она, обязательно закусывай, тогда ничего не случится. Голос ее доносится как бы издалека, в голове немного позванивает, он послушно ест один салат, другой, третий, бросает в рот кусок колбаски, за ним следует ломтик ветчины, туда же отправляется пайка рыбы, рюмки опять налиты, Галина что–то долго говорит, обращаясь непосредственно к нему, но он не слышит, он просто знает, что ему очень хорошо сидеть здесь, пить водку с этими женщинами и — вполне возможно, — что он попросит у Галины еще одну длинную белую сигарету с черно–коричневым фильтром. Вот пройдет немного времени, и он сделает это, а сейчас надо еще выпить водки, и он берет рюмку и пьет. Нэля опять накладывает ему в тарелку один салат, другой, третий, опять появляются в ней кусочек колбаски, ломтик ветчины и пайка рыбы, а он смотрит на Нэлины руки, такие белые и тонкие, ему очень хочется, чтобы эти руки обняли его, прямо здесь, сейчас, немедленно, но хочется–перехочется, всему свое время, и он просит у Галины сигарету, та смеется и опять что–то говорит, но сигарету дает, и он прикуривает, а Нэля опять ускользает из комнаты и вновь появляется с подносом, на котором стоят чистые тарелки. Галина включает проигрыватель, в телевизоре убавляют звук, но совсем не выключают — скоро двенадцать, надо не пропустить, открыть шампанское, налить в фужеры и дождаться момента, когда пробьют кремлевские куранты.
Они встают за столом, в фужерах пенится шампанское, кто–то из правительства говорит с телеэкрана какие–то праздничные слова, вот куранты начинают бить, вот уже девятый удар, вот десятый… Одиннадцать… Двенадцать… С Новым годом, товарищи! Нэля залпом выпивает шампанское, тянет Галину из–за стола, и он с непонятной тоской смотрит, как: две женщины кружатся, обнявшись, посредине комнаты, но вот ему становится весело, совсем весело, он тоже пьет шампанское, Новый год, новая жизнь, все новое, Галина, отпыхиваясь, возвращается к столу, а Нэля зовет его, и они соединяются в плотном, тесном, облегающем, как ее черное с переливами платье, танце.
Он вернулся домой поздно вечером, разбитый, с больной головой (тип–топ, прямо в лоб, прыг–скок, на лужок), долго поднимался к себе на пятый этаж, не хотелось подходить к дверям, нажимать кнопку звонка, не хотелось, чтобы мать открыла дверь и сказала: — Ну что? — Да ничего, — ответил бы он, хотя вот это совсем неправда, как раз чего, но говорить об этом…
Но говорить об этом, но вспоминать об этом, но думать об этом ему не хочется и сейчас, когда прошло уже столько лет (очень смешная и совершенно не литературная рифма на «лет» — «котлет», можно подпустить еще и прилагательное: каких котлет? — отбивных котлет, каких котлет? — паровых котлет, каких котлет? — куриных, рыбных и так далее). Получается забавный зачин — когда прошло столько лет, он все еще не мог… Да, не мог, что–что, а такое попросту не забывается, ведьма, сучка, дьяволица, что ты со мной сделала, вся жизнь с тех пор наперекосяк, и только засунешь руку под кровать, как она шарит и шарит там в поисках револьвера (дорога совсем растворилась в чаще, тип–топ, вот циклоп, хлоп–хлоп, дай–ка в лоб), большого, черного, тяжелого, многозарядного (открой каталог и подбери модель), постоянно вышмыгивающего из рук нелепой и раскоряченной лягухой.
«Счастлив?» — думал он ночью, належавшись до одурения, до тошноты в горячей ванне, напившись крепкого чаю, пожелав матери спокойной ночи (она, как почувствовав, не стала его спрашивать, только улыбнулась и сказала «привет», сама, видать, недавно пришла, разомлевшая и послепраздничная, елку, впрочем, все–таки зажгли), он юркнул в свою комнату, быстренько забрался в постель и погасил свет. «Вроде бы счастлив, хотя кто может сказать, что это такое?» Спать не хотелось, собственное тело было невесомым, он знал, что с этого дня он другой, повзрослевший сразу лет на десять, да даже не повзрослевший, просто ставший взрослым за какие–то сутки, неужели все в этой жизни зависит только от одного? Ему стало стыдно, не от чего–то конкретного, а стыдно вообще, очень странное чувство, никогда до этого не ощущал ничего подобного — когда хочется скрыться, зарыться в землю или траву, урыться (чем плохое слово?) в одеяло или что–то подобное, в общем, сделать так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. И ни на какую–то одну минуту, ну, две или три, нет, намного больше, сейчас, по крайней мере, ему хотелось неделю сидеть дома, запершись в своей комнате (а отчего бы так не сделать? Ведь каникулы еще только начались, еще только вечер первого января, в школу одиннадцатого, значит, десять дней — десять, а не семь, неделя и еще плюс три дня — можно просидеть вот так, закрывшись и урывшись, не поднимая глаз, не отвечая ни на чьи вопросы, лишь бы никто не видел тебя и ты не видел никого), в своей квартире, в своем подъезде, в своем доме. А главное, что уже сейчас мучительно хотелось увидеть Нэлю.
Ему хотелось увидеть Нэлю и спросить, не шутка ли это, а если шутка, то зачем ей это было надо. Зачем ей было надо постоянно танцевать с ним, прижимаясь к нему всем телом? Да, кончается одна пластинка, он садится к столу, подносит к губам очередную рюмку (вместо водки они пьют сухое вино, но тоже рюмками), Нэля чуть заплетающейся походкой идет обратно к проигрывателю: — Ты еще не устал? Разве о таком спрашивают?
Где–то через час после Нового года в комнате запахло грозой. Он не знал, как сформулировать это точнее, не то что слова, но и чувства, ощущения уже не поддавались ему, но он понимал, что что–то не так. Праздник стал лихорадочным, сплошная неопределенность, невнятица, что–то, где–то, как–то, большего сказать он не мог. (Мог–дог, дог–ног, ног–рок, рок–грог, грог–смог.) Внезапно обиделась Галина. Она как раз начала их снимать, достав из кожаной сумки черно–блестящий, странноватого вида импортный фотоаппарат, стояла и возилась с камерой, а он все танцевал с Нэлей, прижимаясь к ней и чувствуя, как — в очередной раз — кружится голова и мягкими, ватными становятся ноги. Послышался щелчок. Галина сделала первый кадр. Нэля кружила и кружила по комнате, вслед им раздавались щелчки. — Хватит, — раздался Галинин голос, — остановитесь, посмотрите на меня! — Нэля как–то очень зло сжала его и продолжала танец. — Нэля! — во весь голос, с грубыми, истеричными модуляциями. Они все продолжали танцевать, он ничего не понимал, да и не хотел этого делать, он здесь, они танцуют, что надо еще?
