— Смотри, Феликс, следи за собой, — сказал я ему. — Для того чтобы постоянно развлекать людей, тебе надо быть стойким и выносливым, как дерево. А будешь слаб, так тебя съедят с потрохами.
— Я постараюсь запомнить это, арфист. Вы странный, но мудрый человек.
— Тебе нужна добрая кружка эля, а потом хорошая порция мяса. У тебя небось никогда не было еды вволю?
— Мой отец — враг обжорства. Он считает, что потакать плоти грешно. Свое собственное тело он всегда держит в крепкой узде, говорит он.
— Что же он, твой старик, помешанный, что ли?
— Ничуть не помешанный. Но у него бывают такие головные боли, что череп разваливается. А это с тех пор, как он стал работать, еще ребенком, у плавильных печей. Когда эти боли уж очень донимают его, он только и спасается, что постом. Были и такие времена, когда отец не в силах был ходить в свою литейную, и тогда нам всем приходилось поститься волей — неволей. В первое время голодание не доставляло отцу никакого удовольствия. Но наслышавшись речей мистера Боуэна, он понял, как грешно ублажать плоть, и стал держать себя в узде. А теперь не нарадуется этому.
— Понимаю. Значит, твой старик и Боуэн готовы обратить жизнь в сплошной холодильник. Так торопись же, Феликс, пропиликай себе побыстрей путь к славе и богатству. Напусти — ка пыли в глаза этим лицемерным паразитам, которые готовы уморить тебя, лишь бы только ублажить малость свои собственные убогие душонки! А если они опять начнут нести околесицу насчет греха, советую тебе заткнуть уши и ошарашить их, к примеру, таким откровением: «Есть, дескать, только две подлинно греховные вещи — связывать себе руки, когда можешь быть свободен, и голодать, когда можешь насытиться». А сам уписывай все, что дают, парень. Наверстывай упущенное!
Джабец принес кувшин с пивом. Я налил кружку Феликсу, всячески стараясь его успокоить; незачем впадать в неистовую панику, убеждал 'я его, от одной только мысли о том, что мог бы сказать мистер Боуэн, если бы учуял в его дыхании солодовый дух… Ведь Боуэн льнет ко власть имущим и не станет он отвлекаться от своей важной задачи — сводить бога с королями железа, не станет принюхиваться к такому ничтожному субъекту, как Феликс, который и дышит — то еле — еле.
От первой же четверти пинты Феликс так раскис, что придвинул голову вплотную к моей. С языка его потоком полилась длинная исповедь. Он рассказывал, как по ночам у его кровати появляется отец с глазами, горящими мукой, греховной алчбой, и тащит сына к скрипке, перечисляя ему музыкальные произведения, которые, как ему удалось выведать, пользуются наибольшей благосклонностью у мистера Пенбори; и как он часами заставляет его бесконечно играть, требуя от него клятвы, что скрипка станет орудием их избавления, мечом, который рассечет прогнившие путы их бедствий…
— А мать твоя умерла? — спросил я, стараясь получше уяснить себе семейную обстановку, в которой протекает жизнь Феликса.
— Нет, она сбежала.
— Вот это мудрый шаг! Но как же она дошла до этого? Как собралась с силами и средствами? Как отважилась выйти на верную дорогу?
— Мать ушла, когда я был еще младенцем. Отец говорит, что в ней не было настоящей веры в бога.
— А маловерие плохо влияет на кровь?
— Должно быть, это так. Приятно слышать это от вас, арфист.
— Скажи — ка, Феликс, а ктр этот господин с багровым лицом, тот, что сиднт рядом с Пенбори?
— Это мистер Радклифф, компаньон Пенбори и его управляющий. Он большой человек на заводе.
— Не слишком он, видно, добр. Ты слышал, как он расхохотался, когда мы вошли?
— О да. Я даже расстроился.
— Он, кажется, принимает нас за пару шутов.
— Шутов? — переспросил Феликс и хихикнул.
Он кивнул мне, и я увидел, что проблеск зарождающейся смелости толкает этого человека на дерзкие выходки.
— Сам он багровая морда! Проклятый пес! — вырвалось у него.
— Правильно, парень! Есть в нем какое — то сходство с плавильной печью, в этом Радклиффе. И на поду этой печи пепел — все, что осталось от милосердия.
Феликс мрачно уставился на меня и произнес только:
— Лучше бы мне не слушать вас, арфист.
Я замахал на него руками, чтоб он замолчал, потому что как раз в это мгновение до нас громко и явственно донесся застольный разговор гостей. Говорил Радклифф. Голос его звучал развязно и властно.
— Нам следовало бы сделать это еще два года тому назад, — произнес он.
— Что же, собственно, следовало сделать? — спросил мистер Боуэн тоном, вызывавшим подозрение, что ответ заранее вполне ясен ему и что задает он этот вопрос своим тихим, проникновенным голосом просто для того, чтобы рассеять некоторое беспокойство, висевшее в воздухе.
— Радклифф всегда был неугомонен, — сказал Пенбори.
— Неугомонен? Конечно! А вы, Пенбори, всегда были слишком мягкотелы и медлительны. Весь нынешний год вы мямлили. Своим долготерпением и добротой вы довели себя чуть ли не до разорения. Давайте для разнообразия подойдем чуточку поближе к простым деловым методам, и вы увидете, что это будет более благоприятной почвой для решения практических задач. Есть вещи, на которые здешние ваши рабочие никогда не согласятся по доброй воле, но к которым мы с успехом приучали рудокопов на Востоке, где я работал до перехода сюда. Вы думаете, что стоит только побывать на заводе и мирно побеседовать с рабочими — и они сразу поймут необходимость разумного сотрудничества в нашу трудную пору. С таким же успехом вы могли бы договариваться о сотрудничестве с деревом или с бурей. Мы страдаем от слишком больших капиталовложений, от перепроизводства. В наших ведомостях на заработную плату, как в кривом зеркале, отражается происходящее в данный момент сужение рынка. А простофили типа Адамса или Баньона болтают о стачках, о борьбе за повышение заработной платы, за снижение квартирной, за умеренные рыночные цены.
— Будьте же справедливы, мистер Радклифф, будьте справедливы! — раздался чей — то мягкий голос, который, как мне казалось, принадлежал низенькому седовласому господину, сидевшему на краю стола, рядом с мистером Боуэном.
— Это мистер Джервис, поселковый стряпчий! — возбужденно прошептал мне на ухо Феликс.
— Да они всего только требуют сохранения прежней заработной и квартирной платы, — продолжил свою мысль стряпчий.
— Неужели так — таки ничто не излечит вас от трусости и буквоедства, Джервис? — бросил ему Радклифф. — Именно теперь каждому необходимо иметь собственное понятие о справедливости, и притом достаточно гибкое. Мы доигрались до того, что положение с каждым днем становится все катастрофичнее. Во всем нашем крае нет ни одного горнорудного поселка, на который не давил бы кризис. Спасение еще может прийти, но только в том случае, если лондонские финансисты, из тех, что поразумнее, проснутся наконец от мертвой спячки и осуществят так называемые «железнодорожные проекты для западных графств». До тех пор об этом и думать не приходится. Нам предстоит несколько месяцев величайших трудностей. Рабочие стараются использовать всякую искру недовольства, все, за что можно ухватиться, и среди них немало добровольцев, готовых в любой момент разжечь пожар. Так хорошо же, пусть выйдут в открытую, давайте предоставим им возможность поиграть с огнем в солидном масштабе. Уж если они хотят отведать безработицы и голода, так обеспечим им поставку этих благ в еще невиданных ими размерах! Пусть же они знают, что железо — это их жизнь, а без железа им смерть. Стоит только погасить печи, и эти молодчики затрепещут. Стоит только раз столкнуть их лицом к лицу с этими фактами, и они отправят своих вождей ко всем чертям. И тогда мы уже не услышим больше разговорчиков о нашей тирании и всяких трескучих фраз. А когда мы сочтем за благо возобновить производство на угодных нам условиях, на всем протяжении от Мунли и до самого моря не останется ни одного рудоплавильного предприятия, где бы не была произведена чистка и рабочие не согласились бы вернуться к работе.
— Все это для меня слишком круто и рискованно, — сказал Пенбори. — Иногда, — продолжал он, — и я вижу трудности вашими глазами, понимаю, что дело это простое, хоть и жестокое, что смотреть на него нужно ясно и здраво. Но по временам я не вижу ничего, кроме человеческих лиц, и каждое их этих лиц — на фоне тяжелых страданий, а это уже не вяжется с суровой деловой философией. Надо обнаружить зачинщиков и избавиться от них поодиночке. Они не хитрее нас с вами, и добиться этого нетрудно. Такой метод мне кажется самым подходящим, и именно в этом направлении мы и действовали в прошлом. Но применение голода как орудия против всех рабочих в целом — да от одной мысли об этом вино начинает казаться мне кислым!
— А вот это — то и было бы игрой ва — банк! Для нас спокойнее сложить руки — пусть себе растет напряжение и недовольство. Но в один прекрасный день рабочие могут окончательно сорваться с цепи. До сих пор они еще ни разу не вступали в открытый бой с нами. Едва ли они хоть на одну сотую отдают себе отчет в том, что поставлено на карту. Мы же обладаем ясным пониманием вещей, денежными средствами в банках, и — да простит меня мистер Боуэн — при наличии этих двух качеств мы можем даже обойтись без содействия святого духа.
