— А ты ее, труху, забери в руки да слепи из нее пирог с начинкой. Царские енаралы да адмиралы из кого свои полки делают? Не из этой ли трухи? А вымуштруют, так и катают, кого попадя, немца и того трепали, про татар да турок уж и поминать нечего!
— Ну, немец-то и наших здорово трепал! — вяло откликнулся из своего угла Пугачев. — С немцем, брат, не шути, видели мы, как немец живет. Одно слово нация!
— Катькины енаралы из некрутов белогубых во каких солдат делают! — стоял на своем Хлопуша.
— Витьем и делают. Из десятка беспременно одного насмерть заколотят, двоих искалечат, а семерых обработают под дуб.
— А мы что же? Ай мы бить не можем?
— Бить-то мы и почище можем, да, ведь, к нам по доброй воле бегут, от Катькиного же батожья. А ежели и мы их батожьем оглаживать примемся, какая им радость? Они к той же Катьке побегут.
— А ты лови да на виселицу, на кол! С этим народом только страхом и можно...
— Верно. А кто, скажем, вешать-то их будет?
— Оченно просто. Поставь старших. Дай права старшим: вот, мол, под твое начальство, скажем, двести человек и делай ты с ними, что хошь. Ты с них спрашивай, а я с тебя, как ты мой доверенный слуга и все прочее.
— Вона! — засмеялся Зацепа. — Это ты куда же гнешь-то? Дворянство да боярство каторжное поставить хочешь, а народ простой — в рабы?
Пугачев завозился и завздыхал.
— А ты что думаешь? — горячо заговорил Хлопуша. — Так — не так, а народ сам собой править никак не может, даже в разбойных, скажем, шайках — и там завсегда всему делу голова — атаман, а под рукой у атамана есаулы, а там — урядники. Который из простых на дело способен, тяни его вверх, в урядники, а потом, того, и в есаулы. Только тем шайка и держится. А ежели все начнут командовать да пойдет тебе галдеж, начнут шебаршить насчет нравов, пропало твое дело. Да ты сам разе не ходил и в есаулах, и в атаманах? Хуже меня, что ль, порядок знаешь?
— Так ты, поди, ежели Катьке горло перехватим, то и крепостное право опять заведешь?
— Ну, там видно будет, что и как, — уклонился от прямого ответа Хлопуша. — Известно, которые осударево дело теперь делают, и награжденье получат по заслугам. Из-за чего люди стараются, как не из-за награждения?
— Значит, нынешних бояров да дворянов спихнем, а сами на их место и сядем?
Хлопуша озлился.
— А ты себя почему теперь в графы произвел? — ехидно осведомился он. — Граф Путятин и больше никаких!
— На то была воля его царского величества. Он и тебя в графы Чернышевы али там в какие произвел.
— Так, а какие же из нас с тобой графы будут, ежели мы слуг иметь не будем? Теперь, на походе, и мы с собой уж челядь всякую таскаем, а когда до Москвы, до Питера, скажем, доберемся да получим от его царского величества в награждение дворцы, палаты да имения барские, обойдемся без крепостных? Своими руками, что ль, пахать будем да навоз переворачивать?
Вступился Пугачев:
— Народ верный обижать не полагается, а что насчет того, кто, мол, работать должон, то думается нашему величеству так: перво-наперво пущай которые из дворян были, те в холопьях ходят...
— А много ли их на всю Расею?
— Опять же будем с разными неверными народами биться, будем в полон брать, вот тебе и крепостные. Татарчуков, скажем, али персюков...
— Персюков, во-во, — подхватил Зацепа, — оно самое и есть. Насчет персюков, то есть.
— Что такое? — насторожился Хлопуша.
— Разин Степан свет Тимофеич на чем голову сломал себе? На том и сломал, что с Москвой связываться в корень задумал. Ну, и обжегся! До атаманов дорос, а с царем ему не верстаться было…
— Да ты это к чему?
— А где, говорю, тому же Степану истинная лафа была?
— На Волге-реке.
— Ан не на Волге! Велика, подумаешь, прибыль — купецкие расшивы со всякой дрянью на шарап брать! Ну, на пропитанье, конечно, хватало, а прибыли-то настоящей и не было. Да с городов взятых толку было мало. Что в наших городах? Хоботье одно. Велика, подумаешь, пожива?
— Да говори ты, не тяни волынку!
— А была ему и его воинству пожива настоящая в Персидском царстве, мухамедовом государстве. И набрал он там злата-серебра сорок сороков бочек, да земчуга сто мешков, да шелков-бархатов, да всякого богачества неисчислимо.
— Так, по-твоему, бросить все да идти не на Казань, а к Астрахани, а с Астрахани морем на Персидское царство? Та-ак! А дальше?
— А дальше видно будет. Может, раскатамши персюков сделаем мы новое царство, и будет наш Петр Федорыч в персидских анпираторах ходить, а мы и в сам деле в князья владетельные вылезем.
— А силу где возьмем?
-— А сила к нам сама припрет. Из Расеи и попрет. Кликнем клич, что, мол, зовем к себе весь вольный люд, так с Волги, почитай, все уйдут. Запорожцев с Хортицы вызовем: они до драки охочи, чубатые…
— На Индию махнуть бы, здорово! — мечтательно откликнулся Пугачев. — Девки у них, как индейки, страсть, говорят, какие сладкие...
Жлоба, Хмара и Выходцев сразу заржали, как стоялые жеребцы.
— Пустое затеваете! — нахмурился Голобородько. — Персюков грабить одна только голытьба за вами пойдет, и ничего там хорошего в мухоеданском царстве не видать. Одно слово, пекло. Пески, болота, да змеи ядовитые, да пауки... Сам вроде рак с хвостиком, а головы и нету, а как хвостиком ужалит, тут тебе и карачун.
— Скорпиев видали мы и в астраханской земле.
— Опять же, — продолжал Голобородько деловито, — индейское, мол, царство... Легко сказать-то, а ты попробуй, доберись до него. Да разе от добра можно искать? Чем наша земля плоха? Ай плоха Расея? Ай в ей богачества мало?
— Ну уж и богачество?! — усомнился Зацепа. — Хлеб, да сало, да водка, да деготь, да рогожи, — вот тебе и богачество.
— Опять же, — добавил веско Голобородько, — разве так полагается? Кто народ взбулгачил? Вставай, мол, люд крещеный, подымайся на бояров да на дворянов землю и волю добывать. Ну, и поднялись толпы несметные. А теперь как же так? Прощевайте, мол, милые, разбирай шапки, расходись по домам, подставляй спины под барские батоги?
Хлопуша поддержал:
— Слово твое, что золото. Взбулгачили тьмы, с местов своих сорвали, заплели, запутали, а сами пойдем теперь персидских или там индейских девок щупать? Оне, мол, гладкие да сладкие! Нет, так нельзя! Опять же, легко сказать, валяй к персюкам и больше никаких! Это при Стеньке очень просто, а ты пойди, теперь попробуй. Сам царь Петр и тот во как нажегся!
— И вовсе не нажегся. Два княжества заграбастал.
— Верно. А толку-то что? Нагнал туда солдатья, да казаков, а они животными стали. Как мухи дохли. А потом появился у персюков свой царь, то ли Надиром звать, то ли Задирой. Да стал он на наших головотяпов напирать, н-ну, и пришлось на замирение идти. А царские войска, поди, не такие были, как наши. Сами же наших трухлявыми зовете, а Персию да Индию завоевать беретесь! Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, жевал бы солому...
Тогда вмешался сидевший в сторонке и внимательно прислушивавшийся к спору средних лет тучный человек с темным рябоватым лицом и золотой сережкой в левом ухе.
— Все это — пустые слова! — сказал он спокойно и уверенно. — Какая там Персия? Какая там Индия? Не с нашим рылом за такие дела браться! Одна наша надежда на Россию. Ежели наше дело выгорит, то только здесь, в России. А не выгорит здесь — пиши пропало. Ермаковы да Стеньки Разина времена прошли. Пойдете на Персию да на Индию, никто вам помощи не окажет, а решитесь на Москву идти, помощь будет, и поляки помогут, и шведы, и король прусский. Недаром он Петру Федорычу два письма прислал. Любезным братом кличет...
Все засмеялись.
— Ах, и хитер старый черт, король пруцкой! Так-таки и написал: любезному, мол, братцу. Это Емельке-то, беглому казачишке. Одно слово, вперед заскакивает. Ловок, старый хрен!
— Говори, князюшка! — обратился добродушно к темнолицему Пугачев. — Вы, Мышкины князья, башковитые. Кстати, пошто тебя Рюриковичем кличут?
Темнолицый, чуть наморщив лоб, ответил:
— Суета сует и всяческая суета. Перед лицом господа бога что князь, что грязь — не все ли равно?
— Одначе?
— Был некогда, во времена оны, князь на Руси, Рюриком звали. Пришел, будто бы, варяг с двумя братьями; Синеусом да Трувором, и стал княжить в Новгорода. А от того Рюрика и пошли князья, сначала киевские, потом прочие.
— А твой род, значит, от того Рюрика, что из воряг?
— Не из воряг, а из варягов! Народ такой был, шведского корня! — насупившись, продолжал Мышкин. — И были потом от того на Руси православной князья Мышецкие, а от Мышецких и пошел мой род. И зовусь я Федор Мышкин-Мышецкий. А род наш кондовый, и кабы не злоба врагов, в 1613 году на Земском Соборе быть бы выбранным в цари московские не Мишке Романову, а моему пращуру, Симеону Мышкину-Мышецкому. Взъелся на него, на Симеона, князь Пожарский...
— Так что, выходит, отняли от вас венец царский? — спросил Пугачев.
— Не от «нас», а от пращура моего Симеона. А мне венца земного не надобно, все тлен... Кая польза человеку, аще и весь мир приобрящет, душу же свою отщетит? А власть — страшное дело. Кто у власти сидит, тому трудно душу спасти... Нет, ищи ты, Петр Федорыч, себе царства, а я тебе не супротивник. Буду тебе верным слугой!
