«Хорошо, ставь твое условие», — сказал сыч, сватавший дочь.
«Условие у меня такое: за мою дочь подаришь мне сто разрушенных городов — это будет калым! Согласен?»
Тогда первый сыч громко расхохотался:
«Не беспокойся, приятель. Лишь бы на наше счастье дольше жил на свете султан Махмуд Газнийский, тогда я тебе не сто, а тысячи разрушенных городов, если попросишь, найду!..» Неужели вы не слышали эту притчу, досточтимый наставник мой?
— Слышал. Но… нет мне никакой возможности не ехагь в Газну, дорогой Абу Али.
— Но мы тайно сбежим, тайно!.. Я договорился… будет совсем небольшой караван. Проскочим… Мавляна Масихи тоже собирается бежать.
— Счастливого пути вам, брат мой! А я… нет, нет ни желания, ни долготерпения, чтобы идти второй раз туда, где я уже раз был, Абу Али… Если будет суждено, может, еще и встретимся. А если не увидимся, то прости, дорогой мой, коль возникли меж нами споры и непонимание. Прости меня за них, брат мой!
— И вы тоже простите меня, наставник…
Годы прошли.
В Газне Бируни построил обсерваторию. По приказу грозного султана на строительство прибыли отовсюду зодчие и каменщики. Из далекого Исфахана они привезли для Бируни первое послание от Ибн Сины и сообщили горькую весть: наставник Бируни Абу Сахля Масихи, бежавший вместе с Ибн Синой, тогда же, не достигнув Джурджана, не выдержав дорожных мук и невзгод, скончался в пустыне!
Пятнадцать лет назад он узнал об этом печальном событии. И до сих пор мучает тягостная мысль: если б он, Бируни, послушался совета Абу Али, если б они убежали вместе, наверное, он смог бы оказать помощь старому наставнику в трудном пути через пустыню. Но такого рода сожаления для человека столь же неутешительны, сколь и бесплодны.
А Ибн Сина?.. Вот уж скоро двадцать лет, как Бируни остается лишь мечтать увидеть его. Особенно с тех пор, как, из Индии возвратясь, прочитал «Аль-Канон» — великую книгу врачевателей.
Кто знает, может быть, Ибн Сина и приехал бы, как о том недавно говорила Хатли-бегим, если бы к нему послали людей от его имени. Нет, нет, нельзя, недостойно вплетать свое имя в интригу. Султану нужен Ибн Сина любой ценой. Он ведь и впрямь дал бы Ибн Сине золото, равное его весу, приди великий исцелитель сюда, в Газну. Но Ибн Сина не пришел. И не ему, не Бируни звать Ибн Сину сюда. Достаточно он, Бируни, сгибался перед судьбой.
…Бируни снова попытался «потушить» ту свечу, которая оживила мрачные воспоминания, но нет, не «зажигались» иные свечи, не воскрешались радостные воспоминания, не было звезд для Бируни — ни в небе, отсюда не видимом, ни в душе страдающей…
В одну из приемных комнат «Невесты неба» любимец султана Махмуда визирь Абул Хасанак вошел пошатываясь, будто слегка перебрав вина, — увы, на сей раз горького вина…
Опустился в кресло. Огляделся: показалось, будто кто-то кашлянул в комнате.
Ну да, так и есть: имам Саид.
В руках имам держит тяжелые янтарные четки, одет имам в желто-зеленый наряд, весьма идущий к осанистой фигуре, на голове зеленая чалма.
Имам Саид посмотрел на Абул Хасанака, обессиленно поникшего в кресле, непонятным по значению кивком кивнул ему, подходя к двери султановой опочивальни. Принял вновь спокойно-надменный, как у откормленного гуся, вид.
Скрылся за дверью.
Абул Хасанак с трудом встал с кресла, еле волоча ноги, вышел из приемной комнаты. Ни с кем не хотелось встречаться. Одного хотелось: как можно скорей добраться до дому, опрокинуть там чашу вина, закрыться… и забыть неприятные, жесткие слова, что сказал ему султан. Но, будто назло, у выхода из дворца столкнулся Абул Хасанак с самым ненавистным для себя человеком — Али Гарибом, главным визирем государства.
Али Гариб стоял перед воротами в окружении молодых своих слуг (а неподалеку стояли нукеры Абул Хасанака), словно нарочно дожидался султанова наперсника: завидев Абул Хасанака, Али Гариб, как бы презрев почтенный возраст и сан, засеменил навстречу.
— О брат мой, Абул Хасанак! — первым заговорил главный визирь. — Есть поговорка: одна голова — серебро, две головы — золото. Нам с вами надо, очень надо посоветоваться по одному делу… Прошу вас оказать мне любезность и пожаловать в наше… убогое пристанище, где можно спокойно поговорить.
— Какое дело? — холодно-настороженно спросил Абул Хасанак: он всегда опасался главного визиря, а сейчас тем более испугался. Старый лис для доброго какого-нибудь дела к себе не позовет, видно, что-то выведать хочет.
Уловив нерешительность приглашенного, Али Гариб нарочито-грустно вздохнул:
— Аллах свидетель, брат мой… в горести ныне живем, в горести, постигшее повелителя нашего несчастье не есть ли и для нас с вами несчастье? Враги повелителя — и наши враги! — радуются, а друзья плачут горькими слезами, не так ли? И если так, то нам с вами, наиближайшим друзьям султана, тем более нужно держать друг с другом постоянный совет во всех делах. Не так ли?.. Садитесь, садитесь-ка на коня, брат мой.
Ночная темнота уже накрыла город своей завесой. Тускло светились редкие каменные фонари на безлюдных улицах. Только в караван-сараях, расположенных на берегу речки, чувствовались приметы жизни: за стенами, во дворах еще слышались голоса.
Обширный дворец главного визиря за высоким, почти крепостным валом («Ничего себе… убогое пристанище», — усмехнулся про себя Абул Хасанак) находился на левом берегу Афшаны и являлся поистине средоточием дворцов наиважнейших столпов государства.
Нежно-голубая мраморная облицовка и верхних и нижних покоев дворца Али Гариба в ночной темноте, конечно, пропадала для глаз. Блики света изнутри отражались лишь в редких окнах, большинство же окон дворца были сгустками тьмы. «Как в запавших глазницах трупа», — подумалось Абул Хасанаку.
Али Гариб, словно он и не высший сановник государства, семенил впереди Абул Хасанака, то и дело приговаривая: «Пожалуйста, мой дорогой, сюда вот, пожалуйста». Гостя вывели к дворцу. Перед ним распахнулись двери. Учтивые слуги, сложив руки на груди в знак почтения к хозяину и гостю, выстроились в коридоре и вдоль перил лестницы, которая вела наверх. Двустворчатую резную дверь в коридоре по правой стороне от лестницы распахнул перед Абул Хасанаком сам хозяин. Абул Хасанак, войдя внутрь, обманулся в ожиданиях своих: маленькое помещеньице с убогим скарбом вдоль стен, бязевыми занавесками в оконцах, на полу, на тонких нитяных паласах, были расстелены домотканые одеяльца и раскиданы простецкие ватные подушки.
«Неужто все комнаты таковы в этом… пристанище?» Игра Али Гариба становилась интересной Абул Хасанаку, страх уходил из души.
В середине комнатки расположили довольно большой стол на низких ножках и на славу заставили его яствами. В маленьких глиняных тарелках и блюдцах — фисташки и миндаль, мед и патока, различные варенья, в огромных, но тоже из простой глины блюдах — горы жареного мяса и дичи.
Абул Хасанак, не чинясь, пошел на почетное место, сел на одеяльце из грубо выделанной и покрашенной красной ткани. Скрестил ноги, устроился поудобней, еще раз оглядел комнату. Да, против Али Гариба, здесь принимающего важных гостей, не выдвинешь обвинений, вроде тех, что были выдвинуты четыре года назад против Ходжи Ахмада Майманди. Уж на что был могуч предшественник Али Гариба на посту главного визиря, уж на что широко был известен среди правоверных, а вот потерял осторожность, стал кичлив, колол глаза нажитым — праведно и неправедно — богатством, а… где он теперь, бывший главный визирь, всемогущий вельможа, богач, любитель красоты, как он себя называл?.. В уме и ловкости никому не уступал Ходжа Ахмад Майманди, дворец его соперничал в пышности с «Невестой неба», и гаремные красотки в красоте и пылкости тоже не уступали, по верным слухам, невольницам самого султана. Ходжа Ахмад Майманди любил показывать собранные им богатейшие коллекции украшений и оружия, на свадебных и прочих торжествах щедро бросался деньгами. И чем все кончилось? А тем, что убрали Ходжу Ахмада Майманди. Распалили на него гнев султана. Возбудили зависть к дворцам и замкам, сокровищницам и рабыням главного визиря. Раз бахвалится — значит, не боится… вас не боится, повелитель. Вот что нашептывали. Многие, кто завидовал, нашептывали, злословили, намекали. В том числе и он сам, Абул Хасанак. Да, и Абул Хасанак, и хитрый лис Али Гариб, и иные, кто целование подола халата у Майманди считал за честь для себя, — ой, как хитро использовали все они бахвальство «любителя красоты»! Обвинили его в том, что-де запустил он руку в казну султана, не иначе, — откуда же возьмутся такие богатства? Убили, как говорится, стрелой из его же колчана!
Пал Ходжа Ахмад Майманди. Вместо него появился новый главный визирь. Вот этот, Али Гариб. Хитрый лис, змея незаметная. Извлек для себя урок из судьбы Ходжи Ахмада Майманди… не то что он, легкомысленный Абул Хасанак, тоже бахвал, видать, не из последних. «Тоже люблю пыль в глаза пустить», — вежливо внимая извинениям хозяина насчет бедности дастархана, подумал о себе Абул Хасанак. О, сей малорослый пузан, человечек, кажущийся с первого взгляда немощным, будто муравей, захватил чуть ли не всю власть в государстве, правителей всех областей подчинил себе. А как дрожали и тряслись перед ним торговцы! Ни один иноземный купец не смел вступать в пределы Газны, не поднеся больших даров Али Гарибу.
