— Пожалуйста, арфист, — сказала Кэтрин, — не говорите таких вещей. Хоть вы и балагур, а делаете нам слишком больно.
— Он вовсе не хочет делать нам больно, Кэтрин. Лучшего друга, чем Алан, нам не найти. Беда в том, что всей картины он не знает, а видит только самую незначительную долю ее. Он все еще дерет глотку там, где мы научились говорить шепотом.
— Ты хочешь сказать, Джон, — откликнулся я, — «он требует, чтобы мы жили, а мы учимся умирать»? Каждый день для вас — медленный, упоительный глоток, который вы делаете в ожидании могилы. Вы оба ведете себя, как юродивые. Но не ломайте себе голову над тем, что я сказал о молельне и о том, как богомольны вы станете в зрелом возрасте. До этого вы не доживете.
— Почему?
— Вчера вечером я был у Пенбори. Следовало, пожалуй, сказать тебе об этом раньше, но я надеялся про светить тебя на этот счет уже тогда, когда ты соединишься с Кэтрин и оба вы будете за пределами поселка, который наслал на ваши мозги какую — то проказу покорности.
— О чем говорил Пенбори?
— Против вас, тружеников, у него заготовлен букет таких шуточек, которые побьют все современные рекорды юмора. Либо он организует дело так, что все, кто смеет думать или критиковать да еще других подстрекает к тому же, будут расстреляны, как куропатки на охотничьих угодьях Плиммона, либо он загасит печи, обречет людей на голод, и в отместку они разорвут на части вас, своих лжепророков. Если же рабочие будут стоять твердо, то всех вас уничтожит лавина солдатни. Был там человек, который за то, чтобы загасить печи. Он говорил об этом так, будто голод у него на сворке, приучен вгрызаться только в указанные глотки и, подчиняясь хозяйскому свисту, приносит только намеченную дичь. Фамилия этого человека Радклифф.
— Знаю. Такой сильный мужчина. Думается, у него мания величия.
— Отчего бы ему не заболеть манией величия, когда вы стоите вокруг, согнувшись, точно карлики. Был там у Пенбори и какой — то вояка. По виду он весь из мускулов и крепких традиций, а что касается чувства долга, то оно прямо — таки прет из него. Рядом с ним я казался себе просто недочеловеком. Он поклялся Пенбори, что отдаст все свои силы на защиту его прокопченных шахт и на взыскание с рабочих квартирной платы. Клерк Джервис торжественно пообещал ему, что королевское правосудие его поддержит, а мистер Боуэн обязался поддержать Пенбори, как уполномоченный господа. Они вполне готовы к хорошенькому кровопусканию. К тому времени, когда они сведут счеты с тобой, ты, Джон Саймон, превратишься попросту в частицу весеннего удобрения. У тебя не останется ни малейшей лазейки для укрытия, а у них не будет ни одной преграды на пути. Между тем там, на Севере, ты и Кэтрин могли бы прожить жизнь так, чтобы внести в нее и свет и радость. Вот об этом — то и подумай, парень. Уединение, скроенное по твоему нраву, как бы созданное для утоления твоих желаний…
— Отныне нет и не может быть такого уединенного уголка, куда эхо не врывалось бы, как в пещеру. —
Джон Саймон встал. — Посмотри туда, на юг, Алан. Что ты там видишь?
Поднялся и я с бугорка. За мной поднялась Кэтрин и встала рядом со мной. Я стал пристально всматриваться вдаль.
— Я вижу, что вечерний свет густеет по мере того, как садится солнце. Вижу полоску земли, всю в складках от холмов и долин, а между складками, как мне кажется, копошатся толпы маленьких существ, работающих в поте лица своего. Они изо всех сил стараются сделать свой труд бессмертным или хотя бы поверить, что труд их бессмертен.
— И ничего больше?
— Ничего, а ведь у меня хорошее зрение.
— А разве вдали, за каждой цепью холмов, ты не видишь дымные снопы огня, разбросанные то здесь, то там?
— Их — то я вижу.
— Под каждым огненным снопом — такой же поселок, как Мунли. Такой же новый центр труда. Добыча руды, ее переработка, литье.
— Ну и что же?
— Это имеет прямое отношение к тому, о чем ты говорил.
— Не вижу этого.
— Цепочки таких поселков, как Мунли, все еще пока отделенных друг от друга невысокими холмами, застарелым невежеством и немножко страхом… Если только настанет такой момент, когда все эти поселки объединятся и начнут действовать сообща, тогда и мы не будем больше казаться мыльными пузырями. Насколько глаз хватает, Алан, стелятся десятки горных хребтов, и за каждым из них — десятки таких же поселков. А в каждом поселке — по нескольку тысяч людей с одинаковыми чувствами, переживаниями, ненавистью к нищете. Неважно, что происходит в жизни каждого отдельно взятого человека. Разве ты не чувствуешь, как мы всей силой вгрызаемся в гря- дущие дни? А эти дни полны живых соков.
Твои пророчества — однобокие. Может, и правда, что по ту сторону холмов — десятки Мунли. В это я могу поверить. Но в каждом новом Мунли есть и свой Пенбори — такой же прыткий и решительный, как и здешний. Ты слишком торжественно говоришь о народе, что твой апостол. И в свои пророчества вкладываешь слишком много любви, которой следовало бы одарить более понятных нам богов. Твой героизм — заслуга немалая, Джон Саймон. Ты обратил его в острое оружие и силишься скрасить им позор рабства. Ты сам говоришь о чувстве страха в народе. Так думай же больше об этом страхе. Он превращает человеческие массы в отвратительное зыбкое болото, в котором ты можешь погибнуть вместе с миллионами других людей — и даже не замостишь собой и ими путь к свободе.
— Может быть, ты и прав. Кое — кто, вероятно, и погибнет в болоте. Что же, это необходимость. Тюрьмы и виселицы, может быть, так же нужны, как нужны плоть и кости, чтобы придать окончательную форму человеку. Никакой я не герой. И до меня тысячи людей негодовали, глядя, как хладнокровно перемалывают во славу барыша человеческие жизни. И они произносили свое слово протеста. Оно не было таким громким, как окрик Пенбори или хвалебный гимн мистера Боуэна, но оно нашло свой отголосок в панических речах и проповедях, которые произносились как раз в тот момент, когда этих парней отправляли на Вандименову землю или же в Тодбори — на каторгу, на виселицу. Да, кое — кто найдет свою погибель в трясине, и уж мунлийцы в первую голову. Здесь парней, таскающих за собой тяжелый груз мечтаний, ожидает самая коварная топь, какую только можно себе представить. Мунли — один из очень немногих поселков, где профессиональные союзы не сумели продвинуться ни на пядь. Не раз заглядывали сюда приезжие агитаторы, чтобы потолковать, но немногие местные люди, которые не поленились явиться на собрания, слушали их с божественным равнодушием, они так и не разобрались, чего, собственно, хотят от них. Агитаторы основательно потрудились, но махнули рукой на Мунли, как только увидели, какой глухой и послушный рай создали себе здесь все эти господа Пенбори.
— Тебе надо бы послушать Радклиффа! Вот это профессор! Полная противоположность тебе. Но, как и ты, все окрашивает своим собственным пониманием конечной цели. Всех вас, говорил он, надо перестрелять, как куропаток. По его словам, вам не добиться единства даже между жителями одной улицы. А вы болтаете о сплочении множества измученных и запуганных людей, рассеянных по разным центрам, да еще в крае, густо пересеченном возвышенностями. Когда Радклифф услышит об этом, он может пасть вашей первой жертвой — вы уморите его со смеху…
— Пусть себе смеется.
— Как же ты думаешь организовать ваш сбор? Какой- такой волшебной палочкой ты владеешь, Джон Саймон? Как вы проделаете этот фокус? Не вздумай только предложить мне пройтись по поселкам и игрой на арфе зазывать людей под твое знамя! Пенборовская арфа — претяжелая штука, непригодна она для игры на дорогах. Во всем этом деле я могу об одном только стараться — увести тебя с Кэтрин прочь от этих мест. Здесь грязно и опасно для жизни. На свете есть одно — единственное место — я уж говорил тебе о нем. Очаровательный, спокойный уголок, Джон Саймон! Так вот, я отдаю его тебе даром, и он готов принять в себя все корни твоего спокойствия и счастья!
— Ты, Алан, все еще не можешь очнуться, уж очень тебя ошарашил горнозаводчик и его замок. За стаканом вина эти люди мнят себя великими хозяевами жизни. Им думается, что взять нас под ноготь ничего не стоит, что мы мягки, податливы, совсем как тесто Стивенса.
— Им не нужно вина, чтоб почувствовать это. Жизнь обстругает тебя именно так, как об этом мечтает Пенбори.
— Их можно навести на ложный след. Мы притворимся такими ломкими, как самая слабая чушка, вышедшая из истомленной плавильной печи.
— Как ты говоришь, человече, как? Да перестань ты накручивать всякую чепуху, присмотрись к фактам! Что вы можете сделать? Что бы вы ни сделали, Пенбори, Радклифф, Уилсон со своими кавалеристами, Джервис со своими законами и Боуэн с заклинаниями за сутки согнут вас в бараний рог.
— Во всех поселках к югу от Мунли у меня есть друзья. Все они — люди, которых народ знает и которым он верит. Все они собственными глазами видели, как у наших людей пропадали вера и терпение: ведь жизнь из года в год ухудшалась, а зимы становились лютее. И я и мои друзья — мы упорно думали обо всем этом. Мы условились, что, когда настанет время, мы сольем слабые и разрозненные голоса недовольства в единый голос и скажем заводчикам, что правда не на их стороне. Мы поклялись, что если один из нас подаст сигнал, остальные поспешат ему на подмогу.
