Оба они — вступающий в жизнь юноша и зрелый муж, входящий в нее вторично, — обладают той «свежестью взгляда», из которой вырастает толстовский прием «остранения» и все его вариации. Искусство начинается со свежести взгляда. И оно испытывает в такой свежести особо острую потребность в периоды крупных общественных ломок, переоценок, кризисов. В эти периоды незамутненный детский взгляд или зоркость неожиданно прозревшего старца приобретают силу высшего гуманистического приговора. Оттого в самые разные фильмы, рассказы, пьесы сегодня так часто входят юноши и девушки, принявшие на свои хрупкие плечи обязанность мужественных героев и мудрых судей. Оттого сегодня на театральных подмостках, в романах и на экране не менее часто возникают стены сумасшедшего дома или образ чудаковатого, странного, а на поверку единственно нормального человека в окружающем его «безумном, безумном, безумном мире». Роман Пандуро представляет собой одну из нынешних датских вариаций на эту давнюю, но сейчас бурно обновляемую мировым искусством тему.
Некто внезапно очнулся в незнакомом ему мире. Вместо с ним мы разглядываем тахту с зеленым покрывалом и двумя подушками, желтой и красной; картину на стене небольшой комнаты, журнал на столике. Исследуем содержимое карманов: бумажник из черной кожи, фотографии женщин, визитные карточки, на которых имя и фамилия «Мартин Ферн».
Кто же он, Мартин Ферн?
Как Робинзон Крузо, совершает Некто свое путешествие по местам, куда его забросил случай. Но герой знаменитого романа овладевал прежде всего миром окружающих его вещей и явлений, тогда как «Ферну» предстоит робинзонада в обществе и трудный процесс познания сольется у него воедино с еще более сложным и мучительным — с самопознанием.
Важная стадия процесса — знакомство с теми, кто живет вместе с «Ферном». Душевнобольные и диабетики, сердечники и ревматики, подагрики и дистрофики — «полный парад недугов». Ближе всего «Ферн» сходится с темноволосым юношей, которого без конца рвет. Врачи не в состоянии понять и облегчить его загадочную болезнь. Рональд как будто воспринимает мир ртом. Он скорее «поглощает», чем видит, слышит действительность. Но желудок Рональда упрямо бунтует против всего, что ему навязывают. Он явно не принимает мира. Он как будто делает все возможное, чтобы освободиться от действительности, чтобы сам Рональд «освободился от Рональда», вырвался из своей оболочки, обрел свободу.
Быть может, однако, столь вольное толкование слишком близко нарочито-социальной символике. Быть может, писатель вовсе не собирался трактовать физические недуги людей как идейно-нравственные пороки общества? И меньше всего рассчитывал, что досужие критики начнут гадать: а вдруг дворец за решеткой, куда больные прибывают добровольно, но откуда не вырвешься, это и есть «Дания» — та почти символическая шекспировская держава, которой Гамлет вынес свой приговор: «Дания — тюрьма и превосходная», а вдруг Пандуро решил идти по стопам Томаса Манна, который в своей «Волшебной горе» создал лечебницу, ставшую образом и подобием больного мира…
Впрочем, зачем гадать. Устами своего героя автор пока лишь поставил вопрос: кто он такой, Мартин Ферн?
Красивый сорокалетний мужчина в элегантном костюме был до сего дня скорее заводной куклой, чем человеком. Он гулял по парку, повторяя один и тот же предписанный ему маршрут. По команде ел, спал, принимал ванну. Словом, был послушен.
Нынешнее воскресенье оказалось днем воскресения личности. Причем сначала пробудилась плоть, или, современнее, биологические функции организма. Некто вдруг разглядел ту, кого до сих пор никак не мог запомнить: он не может глаз отвести от загорелых ног, от бедер, груди Лизы Карлсен, голубоглазой блондинки в красном купальнике на желтом халате, расстеленном на зеленой траве.
Пробуждение духа шло труднее. Оно не могло свершиться в пределах дворца и железной ограды. Подобно героям доброго, старого семейно-воспитательного романа, скажем, филдинговскому Тому Джонсу или гётевскому Вильгельму Мейстеру, Некто, чтобы «воспитаться», должен был тоже покинуть тихую гавань огражденного малого мира и выйти в открытое житейское море. Вестником большого мира оказывается явившаяся оттуда на «мерседесе-219» жена… И снова плотское познание предшествует духовному…
Знакомство с женой, поездка в город, разговор в гостинице, недомолвки вызывают неодолимую потребность разгадать тайну: кто же он такой, этот Мартин Ферн? Как он жил до того, как попал в больницу?
Вслед за Рональдом — что, разумеется, не случайно — «Ферн» совершает побег, благо город недалеко.
В Копенгагене Некто заходит в табачную лавку, где Мартин Ферн всегда покупал турецкие сигареты; в магазин, откуда посылал дамам цветы. Является домой к Ферну, чтобы увидеть его дочь, его сына, окружающий его быт, чтобы понять, каким же был этот муж и отец? Затем он идет в парфюмерный магазин, чтобы познакомиться с любовницей, сталкивается с ее мужем, своим другом Томасом; встречается с одним из тех дружков-собутыльников, имя коим легион.
Он добирается даже до родительского дома, куда блудный сын Мартин Ферн не являлся годами и где его давно перестали ждать. Он видит отца, сестру, узнает об умершей матери и погибшем брате. Наконец, в последнем пристанище, на даче, где после недавней встречи жены с шефом фирмы, в которой служил Мартин Ферн, осталась еще не застланной кровать, он встречает юную Гудрун — единственную, которой по-человечески жаль Ферна, но которой поручено следить за беглецом, рискнувшим выплыть в открытое море.
Вот теперь выяснено бытие Мартина Ферна, обнажены все нити, связавшие его малый мир с большим; казалось бы, наступила пора не колеблясь ответить, кто же он был — Мартин Ферн?
Пьяница? Разумеется, об этом твердят все. Бабник? И здесь для сомнений не остается места. Ничтожный человечишка «с ворохом мелких слабостей, мелкими изменами и скандалами» — вот правда, страшная именно своей банальностью, пошлостью; правда, от которой беглеца рвет, как рвало в санатории его друга по несчастью — Рональда. В эту правду искателя засасывает, как в болото, и на первый взгляд романист отнимает у героя — или, скорее, антигероя — даже соломинку, уцепившись за которую он смог бы выплыть.
Да, Мартин участвовал в Сопротивлении, как Томас, как многие. Подвигов, однако, за ним не числится. Он по природе своей рядовой. От среднего обывателя он отличается разве что потерей памяти, амнезией. Но постепенно выясняется, что от такой болезни не отказался бы ни один собеседник «Ферна».
Числящийся в друзьях Карл в ответ на признание о потере памяти бросает в телефонную трубку: «Наверное, это весьма приятно… раз навсегда забыть про все это дерьмо!» Старик Фредериксен, ночной собеседник в лечебнице, завидует: «Потеря памяти! Это же великолепно!.. А я столько всего помню…» Собутыльник в кафе «Англетер» восхищается: «Память потерял? Молодец, старина… Надо же такое придумать…»
Память явно отягощает Данию. Память отягощает не одного Мартина Ферна, а все человечество. Как Мартин Ферн, оно было бы счастливо избавиться от пережитого, от переплетения бесчисленных нитей, сетью опутавших и связавших его по рукам и ногам. Как Рональд, оно измучено тошнотой и жаждет освободиться, выблевать прошлое.
Нельзя не почувствовать за этой мыслью событий, пережитых и осознанных романистом в годы фашизма, оккупации и войны; опыта, накопленного человечеством к середине XX века. От очень многого в своем прошлом, считает писатель, стоило бы освободиться человечеству. Оно вправе ненавидеть прошлое, как некто «Ферн». Но оно не вправе забыть прошлое, отвернуться от него, уйти.
«От этого все равно никуда не денешься», — говорит жена. «Придется расхлебывать», — вторит Лиза Карлсен. «Так легко ты не отвертишься», — говорит сестра Камма… Каждый персонаж романа вдалбливает беглому искателю правды, что он обязан нести на своих плечах труп Мартина Ферна: «Нет уж, прошу, этот труп — твой труп, приятель!»
Трагедия или трагический долг «Ферна» в том, что он обязан нести ответственность за покойника, которого ненавидит; трагедия в том, что, разгадывая Мартина Ферна, он обречен входить в его роль: лишь на правах прежнего Ферна новый «Ферн» может общаться с людьми. От него требуют малости: признай, что «ты» — это «он», что твое здоровье — это его болезнь. Покорись, возомнивший о свободе! Тогда рухнет глухая стена, вставшая между нами, тогда ты снова будешь таким, как мы.
Особый трагизм положения Ферна, однако, в том, что скованный цепью с Данией и Мирозданием, он совершенно, абсолютно одинок. Подозрительно смотрят вслед ему из табачной лавки, не хотят продать розы в цветочном магазине, выпроваживают из собственного дома. Притом из дома, где прошло его детство. Из последнего пристанища — дачи на берегу моря.
