Советская Россия согласилась: чехословаки были уже не соринкой в глазу — целым бревном. Такую опасную силу иметь у себя под боком, в доме, — номер смертельный. Оставалось решить один вопрос: как чехословаков переправить во Францию?
Самый простой путь лежал через Архангельск. Там был хороший порт, корабли Антанты отлично знали туда дорогу, она была проложена на всех морских картах, однако имелось одно «но»: чехословакам надо было предоставить коридор, который проходил через Москву, а кроме того, дальнейшая часть пути пролегала в непосредственной близости от Петрограда. А что, если этим ребятам вздумается пограбить две столицы? А заодно и сменить политическую власть?
Решили разделить чехословаков на четыре группы и отправить их в Европу дальним путем — через Владивосток.
Решение это стоило России дорого. Думаю, что Гражданская война не была бы такой затяжной и лютой, если бы чехословаков во Францию отправили через Архангельск или даже через Мурманск (тоже неплохой вариант). И что еще было плохо — эшелоны чехословакам почти не давали, а если давали, то при каждом удобном случае вагоны, которые были сплошь в дырах, загоняли в тупики, а самих пассажиров держали на голодном пайке...
И стали чехословаки расползаться по всей России. Будто парша по капустному полю.
В тот вечер в купеческом клубе появились трое чехословаков. В офицерской — старой, но вычищенной и отутюженной — форме. Держались они особняком, по-русски говорили хорошо, хотя речь их была какой-то каркающей, замедленной — русские люди по-русски так не говорят.
Чехословаки заказали пиво — в Самаре традиционно варили хорошее пиво — и кулебяку с рыбой. На большее не решились: может, денег у них не было, а может, желудки не принимали икру и отварную севрюгу.
Павлов внимательно осмотрел чехов:
— Не пойму, то ли это друзья-союзники, то ли враги-противники .
— А сейчас никто ничего не может понять, Ксан Ксаныч, все перемешалось: полосатое выдают за пятнистое, розовое за синее и так далее. Вы слышали, генерал Толстов с казаками осадил Астрахань?
— Слышал другое: атаман Дутов поднимает оренбургское казачество. На Дону тоже все готово вспыхнуть... Там, похоже, вообще затевается что-то грандиозное,
— Пора, пора, Ксан Ксаныч. Не то власть нынешняя уже здорово надоела.
— А появление чехословаков — это штука знаковая. Это нам словно кто-то знак подает.
Куйбышев собирает свои части в кулак. Тоже знак.
— Правильно делает, грамотно. Если из оренбургских степей навалится Дутов со своими казаками, то Куйбышеву надо будет выставлять очень прочный заслон. Вот он и собирает своих людей в кучу.
— А Дутов навалится обязательно.
— Да, Ксан Ксаныч, Дутов навалится обязательно, Хотя бы ради пива из самарских пивоварен. — Вырыпаев не удержался, усмехнулся. — Атаман очень любит пиво.
— Как и эти вот... с длинными козырьками. — Павлов должал бесцеремонно разглядывать чехословаков.
— Вы напрасно относитесь к ним с неприязнью, дорогой друг. Думаю, чехословаки для нас — больше друзья, чем освобожденные из сибирского плена, из лагерей, немцы.
— Господин капитан, есть хорошая поговорка: «Подкинем — увидим». Время все расставит по своим местам. — Павлов приподнялся на стуле и сделал приветственный жест рукой: — Господин полковник!
В дверях показался Синюков — круглоголовый, с красными, будто бы посеченными ветром щеками. Увидев Павлова, полковник кивнул, направился к столику, за которым сидели поручик и капитан Вырыпаев. Поздоровавшись, Синюков голодно блеснул глазами потер руки:
— А я, господа, проголодался так, что могу съесть не только целую стерлядь — готов съесть пароход вместе колесами и рулевым управлением. — Он пощелкал пальцами, подзывая к себе «человека» — кудрявого малого в желтой атласной рубахе, сделал ему заказ и, опершись локтями о стол, строго глянул на офицеров: — Ну-с, об чем ведем речь?
— Да вот, — Павлов показал глазами на чехословаков, — обсуждаем появление иноземцев в глухой Самаре.
Полковник покосился на чехословаков, прогудел в кулак:
— Это все неспроста.
В клубе было дымно. Тихий рокоток переходил от стола к столу. Из соседней комнаты доносилось звонкое костяное щелканье. Там офицеры, наряженные в штатские кургузые пиджачки — по революционной моде — и кителя со споротыми погонами, резались в бильярд.
Двое официантов принесли большой, натуженно пыхтящий — словно бы он готов был взорваться — самовар и поставили на соседний стол, где собралась группа однополчан-уланов. Уланов всегда можно было узнать по прямой, словно бы натянутой на доску спине и замедленной походке.
Хлопала входная дверь.
Вот она хлопнула в очередной раз, и на пороге появился человек в деповской форменной тужурке с петлицами на воротнике, при красной повязке, охватившей рукав. На ремне у деповского висел наган в большой кожаной кобуре. Медленно оглядев зал, деповский заметил чехословаков и, повернувшись к двери, приоткрыл ее. На пороге возникли двое рабочих с винтовками, Деповский — старший в наряде, скорее всего, представитель городского ревкома — кивнул на чехословаков. По выражению его лица было понятно, что произойдет дальше.
Рабочие подошли к столику, где сидели чехословаки.
— Допивайте, ребята, пиво, — по-простецки сказал им один из рабочих, седоусый, с косматыми серыми бровями, стукнул прикладом винтовки о пол, — а кулебяку эту прихватывайте с собой, каждый по куску, и потопали с нами.
Чехословаки поспешно допили пиво и, ежась, поднялись. Рабочие увели их.
— Убей меня Бог, не пойму, как они здесь оказались. — Полковник налил водки в рюмку, залпом выпил. — Большевики же яро ненавидят их... Как пропустили? Ведь по России расставлено столько кордонов!
— Вот потому они их и арестовали.
— Исправили свою ошибку, значит?
— Так точно, господин полковник!
Полковник крякнул, подцепил на вилку крепкий, до сего времени успешно ускользавший от уколов рыжик, выпил и так смачно захрустел соленым грибом, что Вырыпаеву и Павлову захотелось сделать то же самое.
В соседнем помещении, откуда доносился стук бильярдных шаров, послышался шум, — очевидно, там играли по-крупному.
Синюков пальцем подозвал к себе кудрявого малого, стоявшего неподалеку от них с перекинутым через руку полотенцем, ткнул рукой в дверь бильярдной:
— Узнай, что за шум, а драки нету?
— Уже узнал.
— И что же?
— Прапорщик Дыховичный проигрался вдребезги. Теперь на кону «русская рулетка».
Полковник присвистнул и осуждающе покачал головой:
— Молодые дураки! — Отведя голову назад, спросил: — И сколько же раз он в случае проигрыша должен крутить барабан револьвера?
— Три.
Прапорщику Дыховичному в последнее время вообще не везло: его оставила любимая женщина, укатила в Астрахань с капитаном единственного парохода, плавающего из Самары на Каспий и по Каспию в Дербент; из Парижа пришло письмо, что там, в квартире на бульваре Сюше, умерла мать прапорщика, бывшая замужем за колонелем[3], интендантом французской армии. Дыховичный скрипел зубами, мечтая добраться до колонеля — подозревал, что интендант приложил руку к этой трагедии. В довершение всего те несколько золотых пятнадцатирублевок, которые прапорщик отложил на черный день, в последние два часа перешли в карман другого человека — жгучего черноволосого корнета Абукидзе, мастера лихих финтов на бильярдном столе.
То, что корнет проделывал с шарами, вызывало удивление даже у опытных бильярдистов: вперившись глазами в катящийся по зеленому полю шар, он мог остановить его либо заставить свернуть в сторону. Иногда даже под прямым углом.
Такого проделывать в Самаре не мог никто. Где корнет обучился таким штучкам, было неведомо — вполне возможно, что брал уроки у великого Гарри Гудини.
Прапорщик тоже мог неплохо лупить кием, иногда с ходу загонял в лузу сразу три шара, но все равно от Абукидзе отставал. Удар у корнета-грузина был и хитрым, и железным одновременно. Он и сейчас упрямо наседал на обобранного Дыховичного. Хрясь! — и желтоватый костяной шар, украшенный цифрой 10, отскочил от нафабренного мелом кончика кия сантиметров на двадцать, по пути неожиданно остановился, будто бы споткнулся о преграду, затем медленно, под прямым углом покатился в сторону, в среднюю лузу.
Он катился все медленнее и медленнее, словно по пути терял свою силу, перед самой лузой сила в нем вообще сошла на нет, он должен был бы остановиться, но не остановился — в последний момент вдруг обрел резвость и буквально спрыгнул в лузу.
Вот чудеса! Колдовство какое-то!
Собравшиеся, затаив дыхание, следили за шаром, и, когда тот нырнул в сетку, раздался сожалеющий вздох — собравшиеся сочувствовали прапорщику.
— Ну что ж, осталось забить еще один шар, — довольно молвил Абукидзе. — За этим дело не станет. — Голос у него был высоким, с резковатыми бабьими нотками. Абукидзе глянул насмешливо на прапорщика и опытным глазом, будто Наполеон, окинул бильярдное поле.
