Из кухонного окна шестого этажа были видны ветви березы с пожелтевшей листвой и заброшенным вороньим гнездом. Если подойти к окну вплотную, открывался вид на помойку, гаражи и типовые серые девятиэтажки, с потемневшими после дождя стенами. Они с женой жили в таком же доме. Все это утопало в зелени деревьев, разросшихся за несколько десятилетий, прошедших после того, как на карте Москвы появилась улица, названная в честь загадочного Красного Маяка. Правда, парковые насаждения поредели после пронесшегося в июне этого года над Москвой урагана, но листва все равно скрывала от глаз расположенный поодаль детский сад, из которого в дневное время раздавались крики игравших детей, а в вечернее — резвящейся молодежи. За два года, прожитых здесь, Мирошкин досконально изучил видимые из окна окрестности. Он, например, знал, что летом главной радостью для глаз являются окна в доме напротив, где часто мелькала молодая и весьма привлекательная женщина, не признававшая штор и не носившая на себе по случаю жары никакой одежды. Зимой учителя развлекала выбоина в асфальте у его подъезда — когда выпадало много снега, колеса проезжавших по двору машин попадали в яму и безнадежно вязли в снежном месиве. Вокруг авто суетились выскакивавшие из салонов, нервничающие, а потому ругающиеся владельцы, и Андрей Иванович, финансовые возможности которого не позволяли всерьез даже задумываться о покупке автомобиля, испытывал тайное удовлетворение от торжества классовой справедливости. Сейчас была осень, и утренняя улица не могла предоставить в распоряжение наблюдателя даже такие скромные развлечения.
Просто есть икру Мирошкину показалось скучно, и он включил телевизор. ТВ был японский, но старый, доставшийся «молодой семье» от тестя и тещи вместе со всей обстановкой, которая имелась в квартире. Правда, в комнату они с женой купили новый телевизор — вторая, кроме подержанного компьютера, крупная покупка, сделанная за годы недолгой пока совместной жизни. После этого старый телевизор переехал на кухню. Он плохо показывал и долго нагревался. Минуты через три после включения появлялся звук, затем нужно было подождать еще немного и аккуратно, но сильно хлопнуть ладонью по верху (если не поможет, повторить удар — по боку) «ящика». «Конечно, не найдут они меня в Москве, — думал Мирошкин, — мать повестки будет выбрасывать, скажет: не получала. А если придут, расскажет, что сын давно уехал, куда не знает, связи не поддерживает и жив ли — не знает». Настал момент для удара по телевизору. Жене никак не давалась эта технология, а вот Андрей Иванович достигал успеха с первого раза. На каком-то периферийном канале передавали конец сводки происшествий за истекшую ночь. Андрей Иванович успел только узнать, что вчера вечером у дверей собственной квартиры был застрелен некто Петр Колтыгин, более известный в криминальных кругах как Петя Цветомузыка. Дослушав про «контрольный выстрел в голову» и рассмотрев крупно снятое кровавое пятно на старой плитке лестничной клетки, Андрей Иванович взял в руки пульт, пробежался по другим каналам и, поняв, что напасть на какой-нибудь выпуск новостей не удастся, выключил телевизор.
* * *
Будучи провинциалом, Мирошкин так и не полюбил Москву, хотя за восемь лет жизни в столичном городе он успел охладеть и к своему маленькому родному Заболотску, а в компании друзей жены — коренных москвичей (то есть тех, чьи родители или деды переехали жить в столицу), если разговор заходил о жизни за пределами Москвы, помалкивал, делая вид, будто эта тема его совсем не интересует. Да и не такая уж глубинка Заболотск — Московская область, всего час езды на электричке. А ведь когда-то давно, в детстве, он гордился своей малой родиной.
Заболотск был основан, как и многие другие старинные города центра России, князем Юрием Долгоруким. Согласно преданию, будучи в очередной раз изгнан из Киева непостоянными жителями тогдашней русской столицы, князь пробирался с дружиной в свой Ростов. Во время привала он увлекся поеданием дикой малины, ушел далеко от бояр и воинов, проблуждал по лесам несколько дней, чуть было не утонул в болоте и спасся при помощи некой чудесной старушки, вовремя протянувшей погибавшему князю прутик и вытянувшей вместе с конем из топи. Непростая бабушка, прежде чем раствориться в болотном тумане, взяла с князя и коня слово срубить на этом месте город, предрекая новому поселению славную историю. Юрий Долгорукий так и поступил. От времен князя-основателя в Заболотске осталась церковь Рождества Богородицы, неоднократно разобранная, вновь собранная и перестроенная так, что от середины XII века у нее остался лишь один фундамент. Приехав первый раз в Москву, Андрей Мирошкин был поражен даже не размерами столицы, а соотношением двух городов, основанных примерно в одно и то же время и превратившихся в результате: один — в многомиллионный гигант, другой — в мало кому известный за своими пределами городишко, не дотягивающий и до сорока тысяч жителей. Казалось, Юрий Долгорукий бросил в землю горсть семечек, но одно попало в чернозем, и из него вырос баобаб-Москва, а другие упали в песок, а то и на камень, и выросли в убогие карликовые деревца, вроде тех, что изучают на уроках географии, посвященных районам вечной мерзлоты, — в тот же Заболотск или какую-нибудь другую Кидекшу.
Впрочем, когда в школе Андрей проходил историю родного города, старый учитель Владимир Петрович Рудаков посеял в сознании своих учеников сомнение в достоверности предания о заплутавшем в болотах князе. Дело в том, что Заболотск стоял вовсе не на болоте, а на реке Латузе, и у Владимира Петровича была своя версия возникновения здесь поселения, удревнявшая его историю на несколько веков. Старик проработал в школе годов сорок, и каждое лето он пытался проводить с учениками археологические раскопки, надеясь отнять у земли информацию о прошлом горячо любимого города. И вот как-то, еще в 50-х, некий рыбак, удивший поблизости от лагеря школьников, принес Владимиру Петровичу древнюю, изрядно потемневшую арабскую монету. Учитель съездил в Москву к известному историку Янину — специалисту по монетным системам древности. Молодой кандидат наук принял из дрожащих рук краеведа истертый серебряный кругляшок и датировал его началом IX века. Узнав, что находка разовая, столичный ученый покачал головой и предложил сдать дирхем в Исторический музей. Но Владимир Петрович увез ценность назад в Заболотск, где и отдал в музей — краеведческий, занимавший бывший дореволюционный особняк местного купца Дементьева. Эта арабская монетка диаметром в два сантиметра дала мощный импульс дремавшим в школьном учителе силам. Он пришел к выводу, что возникновение Заболотска следует передатировать и отнести к IX веку. Раскопки были заброшены, в городе стали замечать, что «историк» вообще перестал появляться на людях — раньше его, одинокого холостяка, можно было встретить вечерами чинно гуляющим по улицам города и принимающим приветствия учеников и их родителей. Учитель засел за написание труда, который должен был стать делом всей его жизни и перевернуть традиционные представления о ранней русской истории, — так казалось Рудакову. Через несколько лет папка с рукописью была отвезена в Москву, но энтузиазма у специалистов не вызвала. Владимира Петровича похвалили за справедливую критику «поздней топонимической легенды» о заплутавшем в болотах Юрии Долгоруком, но всю вторую часть исследования, содержавшую смелые предположения об идентификации Заболотска с загадочным центром древних русов Артанией, известным из арабских источников, столичные историки не приняли. Особенно учителя возмутила реплика одного молодого археолога, заметившего, что монету мог обронить кто-нибудь из викингов, проплывавших-де когда-то на своих кораблях по этим местам. Услышав эту непатриотическую гадость, Владимир Петрович молча сложил в папочку листочки, потрепанные от прикосновений рук людей, читавших рукопись, и удалился восвояси. В последующие десятилетия он неизменно приводил классы, в которых вел уроки, в краеведческий музей и показывал на стенде с древностями свою знаменитую монету, занимавшую почетное место между грудой каких-то черепков и ржавым шлемом, который тот же Владимир Петрович датировал XV веком и приписывал последнему из князей Заболотских, пытавшемуся отстоять «свою независимость и права на родное княжество в борьбе с могущественными и беспринципными московскими князьями». Правда, после этого учитель обязательно что-нибудь добавлял о прогрессивности процесса собирания русских земель вокруг Москвы.
Ко времени правления князя — владельца шлема — Заболотск уже два века был самостоятельным княжеством. Потомки Юрия Долгорукого так расплодились, что даже такие, ранее всего раз-два упоминавшиеся на страницах летописей городки-крепости стали столицами отдельных государств. Владимир Петрович любил порассуждать о том, что в отличие от своих дальних родственников — московских князей — Заболотские князья не занимались стяжанием земель соседей, а жили вполне патриархально и достойно, хотя и эксплуатировали, конечно, зависимых от них крестьян. Один из заболотских князей даже был тяжело ранен на Куликовом поле, но в отличие от Дмитрия Донского сражение не покинул, а когда, после бегства Мамая, начались поиски московского князя, выполз из-под груды навалившихся на него мертвых татар и указал, в каком направлении удалился несколько помятый, но, в общем, невредимый Дмитрий Иванович. Такое благородство не спасло Заболотское княжество — оказалось, еще при Иване Калите, дедушке Донского героя, земли вокруг Заболотска были скуплены у бесхозяйственных местных владетелей московским князем, а сын великого князя Дмитрия Ивановича — Василий I купил у татар ярлык и на Заболотск. Еще сколько-то десятилетий местные князья продержались в городе в качестве подручников великих князей московских, но потом у одного из Заболотских сдали нервы, он вступил в переговоры с литовскими князьями и, обвиненный в измене, как водится, оказался в эмиграции в Литве, куда бежал так быстро, что, согласно поздним летописям, обронил шлем. Остатками того самого шлема Владимир Петрович и считал ржавые обломки, красовавшиеся на витрине краеведческого музея Заболотска.
