Я вовсе не хочу утверждать, будто в доме тети Эмили все оскорбляло мои нежные чувства. Мы с Чарлзом даже кичились тем, что умеем быть небрезгливыми. Мы совсем не стремились уподобиться бакалейщику с другого конца Дубового Зигзага, который вечно твердил о своем необычайном пристрастии к чистоте и отвращении к людям, которые этим пристрастием не обладают. Чарлз любил изображать этого бакалейщика: «Вода и мыло стоит гроши, свидетель бог! Чтобы быть чистым, не обязательно быть богатым. Я вот без ванны и дня бы не мог прожить…» Он говорил о ванне так, словно в самом акте погружения тела в воду было нечто достойное преклонения. Слушая его, как утверждал Чарлз, непреодолимо хотелось кричать во весь голос, что я завалил свою ванну углем, а моюсь только в тех случаях, когда начинает зудеть все тело.
Однако мне часто было не до смеха. Слишком уж убогой и жалкой представлялась мне жизнь в Дафтоне. Я был очень привязан к тете Эмили и дяде Дику и даже к их двум сыновьям, Тому и Сиднею, неуклюжим и довольно ограниченным подросткам, которым вскоре предстояло пойти на завод, что их, по-видимому, нимало не огорчало. Мне даже немного совестно было покидать Дафтон. Ведь я знал, что те восемь фунтов, которые я ежемесячно отдавал тете Эмили, служили для нее большим подспорьем. Но я не мог оставаться больше в том мире, в котором жила она. Здесь, в Уорли, вытираясь большим мохнатым полотенцем, вдыхая его чистый запах вместе с легким запахом одеколона и каждую минуту поглядывая искоса на халат, повешенный у двери, словно боясь, как бы он не исчез, я уже чувствовал, что вступил в совершенно новый мир.
Я вернулся к себе в комнату, надел чистый воротничок, пригладил щеткой волосы. И, глядя на свое отражение в зеркале, внезапно ощутил беспросветное одиночество. Мне вдруг мучительно, как ребенку, захотелось снова очутиться в одной из тех безобразных комнат или на одной из тех безобразных улиц, где нельзя было ни умереть с голоду, ни заблудиться. Захотелось снова увидеть знакомые лица тех, кто мог прискучить, мог вызывать раздражение, но не мог ни предать, ни обидеть. Вероятно, тоска по дому — вещь неизбежная. Что до меня, то, испытав ее в самой острой форме в первый же день, я больше уже никогда от нее не страдал.
Я выглянул в окно. Сад за домом оказался неожиданно большим. В глубине сада, возле живой изгороди из бирючины, я увидел высокую старую яблоню и рядом с ней — два вишневых дерева. Мне припомнилось вдруг, как мой отец говорил, что вишневые деревья не будут цвести, если их посадить в одиночку. «Прежде чем принести плоды, они должны повенчаться»,— говорил он с добродушной улыбкой, довольный поэтичностью созданного им образа. У отца никогда не было своего сада,— только крошечный надел на муниципальном участке. Не было ни яблонь, ни вишен, ни газона, ни живой изгороди из бирючины.
Я поправил галстук и спустился вниз в гостиную. И почти тотчас появилась миссис Томпсон с кофейным сервизом на серебряном подносе. «Какими средствами располагают в этом доме?» — невольно подумалось мне. В своем ответном письме миссис Томпсон упомянула, что ее муж преподает английский язык в средней школе, но едва ли можно было поддерживать такой образ жизни на заработок учителя. И не только серебряный поднос и кофейник потрясли мое воображение — это, в конце концов, могло быть и свадебным подарком,— но молочник, но сахарница, но чашки! Все из тончайшего прозрачного фарфора, расписанного яркими чистыми красками — голубой, красной, желтой, оранжевой… Я понимал, что это очень дорогой сервиз, так как он был совсем прост по форме, без всяких украшений и расписан от руки. На все, что стоит больших денег, у меня особое чутье, как у водолаза — на жемчуг. Я не сомневался, что нахожусь в доме, где годовой доход достигает по меньшей мере тысячу фунтов. А когда я заметил, как беззаботно обращается миссис Томпсон со своим кофейным сервизом, к этой сумме пришлось прикинуть еще сотен пять. Я не увидел и тени той хвастливости и благоговейного страха, с какими большинство женщин угощают вас чаем из дорогих фарфоровых чашек.
— Мы еще никогда не держали жильцов,— сказала миссис Томпсон, протягивая мне чашку кофе. Она сделала еле уловимую паузу перед словом «жильцов», словно хотела заменить его более мягким, более туманным выражением («у нас никогда прежде не останавливались молодые люди», «эта комната обычно пустовала» или еще чем-нибудь в таком же роде), но тут же отказалась от этой мысли.— Однако мне самой в молодости немало пришлось натерпеться от квартирных хозяек,— продолжала она,— и я хочу, чтобы вы знали, что ваша комната целиком ваша, Джо. Можете приглашать к себе гостей в любое время, когда вам только вздумается.— Снова она на секунду запнулась.— А если вы почувствуете себя одиноким — первое время в чужом городе иной раз бывает как-то не по себе,— мы всегда будем рады видеть вас здесь. Вы впервые покинули родной дом, Джо? Армия не в счет, конечно.
— И да и нет. Мой отец и мать погибли во время войны, и я с тех пор жил у моей тети Эмили.— Я хотел было произнести «Эмили» на оксфордский манер, но потом решил, что пока лучше не пробовать.
— А что за город Дафтон?
— Куча заводов. Химическая фабрика. Одна средняя школа, один памятник жертвам войны и река, которая меняет свой цвет каждый день. Еще кинотеатр и четырнадцать пивных. Вот, собственно, и все, что можно про него сказать.
— А театра там нет?
— Диссиденты каждую зиму разыгрывают подряд все пьесы из сборника Эйба Хейвуда. А я ездил в Манчестер, когда мне хотелось посмотреть что-нибудь поинтереснее. В Дафтоне нет никаких развлечений.
Мы с Чарлзом никогда не называли Дафтон иначе, как Мертвецкой, а муниципальных советников и крупных должностных лиц — всех, в сущности, кто был нам не по душе,— мы называли «зомби» [1]. Поначалу все они у нас были перенумерованы. «Зомби номер три,— говорил, бывало, Чарли о своем начальнике, директоре библиотеки,— сегодня соизволил сострить. Это трогательно, до слез, когда они пытаются притворяться живыми, n’est-се pas? [2]» Но после того как появился Зомби номер десять, стало трудно не путаться в номерах, и мы приняли другую систему. «Жирный Зомби снова разбавлял пиво водой,— замечал я, увидев, что хозяин „Дафтонского всадника“ прогуливается в новом шерстяном костюме.— Этот новый саван он не мог приобрести честным путем». Был у нас и Зомби Чистоплюй — бакалейщик, который вечно толковал о своем пристрастии к воде и мылу, был и Улыбчивый Зомби — дававший деньги в рост, было и много других. Мы знали всю подноготную жителей Дафтона. Мы знали, например, куда больше, чем могли себе вообразить двое самых видных граждан нашего города: Зомби Адюльтерщик и Зомби Чадолюб. Иначе нас с Чарлзом в два счета выгнали бы с работы.
— А здесь, в Уорли, есть неплохой любительский театр,— сказала миссис Томпсон,— «Уорлийские служители Мельпомены». Глупое название, по правде говоря. В следующий раз, когда наши любители соберутся, Джо, вы непременно должны прийти тоже. Увидите, они ухватятся за вас. Мужчина — это находка.
Я удивленно поднял брови.
— Мужчина-актер, хотела я сказать,— улыбнулась она.— Впрочем, молодые красивые холостяки тоже в большом спросе. Приходилось вам когда-нибудь выступать на сцене?
— Очень мало, на любительских концертах в армии. А в Дафтоне у меня почти не было свободного времени, да и, по совести говоря, меня не очень-то увлекают все эти «Беспутный Берни бьет баклуши» или «Простушка Пегги получает приз».
— Ну, это вы только что сочинили,— сказала миссис Томпсон, однако я заметил, что моя выдумка пришлась ей по вкусу.— Впрочем, нельзя не признать, что вышло похоже, вполне в духе Хейвуда.
— Это не мое изобретение, а Чарлза,— сказал я,— моего друга Чарлза Лэффорда. Мы с ним дружим с детства.
— И вы очень к нему привязаны?
— Мы с ним как братья. А может, даже и больше, чем братья.
Мне вспомнилось круглое лицо Чарлза, его нелепые роговые очки, веселое и невинно-нахальное выражение его глаз. Я всегда говорил, что Чарлз похож на загулявшего священника. Мне показалось вдруг, что я слышу его глубокий, чуть сиповатый голос, слышу так отчетливо, словно Чарлз где-то тут рядом: «Тебе нечего делать в Дафтоне, Джо. Удирай отсюда, покуда ты сам не превратился в зомби… В Уорли с зомби будет покончено, Джо. Запомни это. Никаких зомби больше».
— Вам будет его не хватать,— сказала миссис Томпсон.
— Да. Но я с этим справлюсь…— Я замолчал, не умея выразить словами то, что чувствовал.
— Мне кажется, мужская дружба гораздо крепче женской,— заметила миссис Томпсон.— И вместе с тем не так эгоистична. Мужчины не стоят друг у друга на пути.— Она не сказала, что понимает то, чего я не договорил, но это было ясно из ее слов. Со свойственным ей тактом она избавила меня от замешательства и неприятной необходимости объяснять, что разлука с Чарли отнюдь не убивает меня, хотя я и не остался к ней нечувствителен.
