В ресторанах Петергофа осетрины в тот день не оказалось. Они погуляли немного по парку, а потом поднялись по лестнице и встали над каскадом у балюстрады, протянувшейся перед фасадом дворца. Вдали серебрился Финский залив, по сторонам в бесконечном разнообразии тонов зеленел парк, вперед к морю уходила узкая полоска Морского канала с двумя небольшими мостиками. А ближе, прямо у их ног взлетали и падали, пенились, кружились, шумели бесчисленные водяные струи…
В город они вернулись опять на «Ракете» и по настоянию Абдуллы направились в «Асторию».
Хорошо они там провели время, славно: ПОД конец этот пышный ресторан показался Пулату обыкновенной студенческой столовой.
— Непонятно, почему это мы сюда раньше не заходили, — говорил он.
К своему общежитию они подошли, когда уже было довольно поздно. Поднялись на пятый этаж. И тут Пулат неожиданно стал прощаться.
— Мы же договаривались чай пить… — удивился Абдулла.
— Хватит мне, — невнятно сказал Пулат и провел рукой по лицу. — Что-то меня ко сну клонит.
И он ушел. Саяра прислонилась к стене.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Абдулла. — Или тоже спать хочешь?
— Нет, все в порядке, — сказала Саяра. Голос ее звучал приглушенно.
— Ты очень рада?
— Чему? — не поняла девушка.
— Что стала дочерью академика…
— Я рада за отца. Академик Академии наук Узбекской ССР. Ты тоже им станешь, не беспокойся…
— Не надо шутить.
— Я хорошо знаю тебя, — сказала Саяра и взяла его за руку. — Ты этого достигнешь.
— Не смейся.
— Я не смеюсь. Я не смеюсь над тобой.
— Я тебе не верю.
— Зря…
Они зашли в комнату. Девушка повернула выключатель и бросила плащ на диван.
— Я сейчас, — сказала она. — Ты посиди пока, не скучай. А я заварю покрепче.
— Делай по своему вкусу.
— Ладно…
Саяра сняла с подоконника фарфоровый чайник, прихватила со стола жестяную коробку с фамильчаем и вышла. Абдулла постоял немного у окна, открыл форточку. Все равно в комнате не стало прохладней. Когда он снял пиджак и стал прилаживать его на спинку стула, от его рубашки внезапно отскочила пуговица, упала на пол. Абдулла поднял ее и положил на стол. Потом уселся на диване. В это время и вернулась Саяра.
— Скоро будет готово, — сообщила она и стала прибирать со стола. — Откуда взялась эта пуговица? — вдруг удивилась девушка.
— Прости, Саяра, это моя, — сказал Абдулла. — Сейчас только от рубашки оторвалась.
— Что же ты мне сразу не сказал? — обиделась Саяра. — Я тебе пришью.
— Не надо, я сам…
— А почему не я?..
Она открыла шкаф и стала выдвигать ящики один за другим. «Какая милая девушка, — подумал Абдулла. — Красавица. Дочь академика и не кичится, не важничает. Вот пуговицу мне будет пришивать… Но это впечатление обманчиво. Потому что, несмотря на внешнюю простоту, она совсем не простая. Как правильно сказал Сергей, Саяра не нашего поля ягода. Тонкая, художественная натура… Она необыкновенная, и нравиться ей, конечно, должны люди особенные, например музыканты или поэты. А потом в один прекрасный день узнаешь, что это неземное существо вышло замуж, разумеется, за существо высшего порядка. Жаль».
— Саяра…
— Что?.. Куда я положила белые нитки, никак не могу отыскать…
— Оставь ты это. Я сам пришью. Саяра…
— Да, Абдулла?
— Я слышал, что ты… выходишь замуж. Это верно?
Саяра рассмеялась:
— Как сказать… И за кого же, по-твоему, я выхожу?
— Тебе лучше знать.
— Тот, кто тебе об этом сказал, должно быть, не в курсе дела… Нашла!
Саяра присела на диван рядом с Абдуллой, стала продевать нитку в ушко иголки.
— Не в курсе дела, — повторил Абдулла, глядя на ее открытые колени. — А как, на свадьбу-то позовешь?
— Если она будет. Куда пришивать?
— Непременно будет. Вот сюда, вторая пуговица сверху.
— Значит, по-твоему, я выхожу замуж?
— Тут нет ничего невероятного. Это может случиться с каждым человеком.
— Но только не со мной.
— Почему?
— У меня нет никого, — печально сказала девушка и положила иглу на стол, — Нет у меня никого…
— А вот это уже невероятно. Этого быть не может, — сказал Абдулла, — потому что ты красавица. Или это для тебя новость?
— Это все пустые слова.
— Нет, это правда. Ты очень красивая. Ты всем нравишься.
Саяра глянула на него краем глаза:
— А тебе? Я нравлюсь тебе?
«Что я слышу?» — пронеслось в голове у Абдуллы. Нравится ли ему Саяра? Да если бы не Гюльчехра, он бы давно влюбился в нее без памяти, а потом бы страдал. Любовь без взаимности… Подумать страшно! Как Чередниченко с третьего курса — тот чуть с собой не покончил. Нет, но неужели она… Неужели он ей…
— Да, — наконец ответил он, — А я? Нравлюсь я тебе?
Саяра улыбнулась.
— Давай пришью пуговицу.
После того как пуговица была пришита, Саяра наклонилась, чтобы зубами оторвать нитку, и горячей своей щечкой коснулась его открытой груди. И тут Абдулла не смог удержаться. Он порывисто обнял Саяру и стал целовать ее шею, затылок, уши. Саяра не поднимала головы.
В коридоре раздался какой-то шум. Саяра неловко высвободилась и побежала к двери. Абдулла с силой провел ладонью по лицу. Вот это да… Ну, Инамджан, такое тебе, дорогой мой, даже и не приснится.
Виновато улыбаясь, вошла Саяра с двумя половинками чайника в руках:
— Вот, расколола. Не ошпарилась. Это к добру, к счастью. Так говорят русские.
Он подошел к ней, взял у нее из рук то, что осталось от чайника, и положил на стол.
— Ты веришь этой поговорке?
Саяра кивнула.
— Снова заварить? Чайник есть у соседей.
— Нет, — сказал Абдулла и притянул девушку к себе.
Длинная пристройка под камышовой крышей, примыкавшая к правлению колхоза, была заполнена людьми до отказа. Раис Нормат-ака поднял руку, призывая к тишине и кивнул Самаду:
— Начинай.
Самад придвинулся вплотную к столу, стоящему посредине сцены, и обратился к людям:
— Товарищи, в повестке дня нашего общего собрания только один вопрос — вопрос о будущем нашего кишлака. Но сначала о настоящем. Наш колхоз — миллионер. Живем мы неплохо, зерна и всякого добра у нас как будто в достатке. И даже есть избытки. Однако, товарищи, облик нашего кишлака не переменился. Каким он был двадцать — тридцать лет назад, почти таким и остался. Вот эта пристройка, в которой вы сидите, гордо именуется клубом. Но разве это клуб? А что сказать про другие дома в кишлаке, про узкие кривые улочки? Теперь нам не к лицу жить в таких условиях. Иное дело, если бы у нас не было средств. Но у нас теперь достаточно средств, чтобы построить новый кишлак. Конечно, не все сразу. Но надо начинать. Вот перед вами макет нового Мингбулака, — тут Самад осторожно снял покрывало со стола. — Вот смотрите. Этот макет создан нашим молодым архитектором Гюльчехрой, дочерью уважаемого Ганишера-ака. Она же будет и начальником всего строительства. Так решило правление колхоза.
Люди захлопали в ладоши, раздались голоса:
— Дай аллах тебе здоровья, дочка!
— Будь счастлива!
— Пусть не будет дня худшего, чем этот!
— А теперь, — сказал Самад, — мы дадим слово Гюльчехре. Она расскажет нам, каким будет новый Мингбулак, а потом перейдем к обсуждению. Нет возражений?
Нет.
— Слово предоставляется Гюльчехре Саидовой.
Гюльчехра, сидящая между раисом и отцом, поднялась с места. Краска смущения залила ее лицо. Вопросительно посмотрела она на Нормата-ака.
— Говори. Расскажи обо всем, что думаешь, что у тебя на душе, — поддержал ее раис.
Гюльчехра подошла к своему макету. Дома она готовилась к речи, даже репетировала, с чего начать и чем закончить. Однако сейчас, при виде множества устремленных на нее глаз, растерялась. «В самом деле, с чего же начать, с чего же начать?» — лихорадочно думала она.
Между тем люди задвигались на своих местах, зашептались. Кто-то кашлянул. Гюльчехра подняла голову, и тут ее взгляд упал на Алишера, сидящего на подоконнике. Брат подмигнул ей, махнул рукой и этим словно бы сказал: «Да говори ты, чего стесняешься?» Девушка взяла себя в руки и, не отрывая глаз от брата, тихо начала:
— Товарищи! Этот макет — моя дипломная работа. У нас в институте студенты-выпускники создают макеты больших зданий, макеты целых районов. А я выбрала свой кишлак. Я с детства мечтала о новом Мингбулаке, мечтала избавить его от пыли, от узких улиц, от домов, напоминающих погреба. И вот моя мечта перед вами. Конечно, этот макет несовершенен, в нем есть недостатки, и к тому же это моя первая самостоятельная работа… — Гюльчехра остановилась. Волнение снова сковало ее.
— Говори, дочка, мы все слушаем тебя, — сказал один из аксакалов, сидящих в переднем ряду.
