Пальцы рубят, зубы рвут —
В службу царскую нейдут.
А третьи, как тараканы, расползаются, по щелям забиваются, отсиживаются. Тюрьмы да остроги битком набиты изловленными, которых ждут плети да отсылка в армию. А всколыхнулся народушко — у власти под рукой потребной силы нет, чтобы эту всколыхнувшуюся орду осадить. Стоят по степным городкам гарнизоны, да разве это сила? Или инвалидные команды из гарнизонных крыс беззубых, или молодятина, только поставленная под ружье и тоскующая по дому.
Если бы не был таким глухим да отовсюду далеким тот край, где таившееся под землей пламя бунта прорвалось, спохватился бы вовремя Питер; Пришли бы настоящие, правильно устроенные и умело руководимые военные силы и попросту затоптали бы бунт тяжелыми солдатскими сапогами. Но Питер далёк, три года скачи — не доскачешь. Да и даже когда до Питера дошли вести о том, что где-то, чуть не на краю света, появился «царь-батюшка» из бородатых донских казаков, не было сие принято во внимание. Смешным даже показалось.
Да, пожалуй, и впрямь смешно было. Вон, в какой-то степной крепостце нашелся бравый комендант, капитан Бошняк. И было с ним воинской силы, как кот наплакал. На сам-то Бошняк оказался человеком, который шутить не любит. Со своими инвалидами, да казаками, да набранными из мирных обывателей добровольцами несколько раз наложил по загривку наползавшим в его, Бошняка, крепостцу мятежникам.
Только таких Бошняков — один, два да и обчелся, а многие совсем не такими оказались, не сумели, не смогли оказать отпор разгулявшимся толпам. Растерялись, смалодушничали, допустили, что под рукой у Пугачева оказались многие тысячи темного и буйного острожного и степного люду. И появилась у него и казачья кавалерия, и пехота, и даже «антилерия» из захваченных здесь и там старых пушченок.
Слух, что где-то между Уралом и Волгой идет большое восстание, в котором принимают участие и казаки, проник за границу и был там подхвачен с радостью. Старый Фридрих вспомнил то не столь уж далекое время, когда русские головотяпы добрались-таки до Берлина и в Потсдаме чеканили свою монету, а в самом Берлине однажды посекли плетями каких-то пашквилянтов, осмелившихся «предерзостно писать о ее императорском величестве, Елизавете Петровне». Вспомнил Старый Фриц, которого русские уже называли старым хрычом, что Петр Федорович, — не этот, разумеется, безграмотный казачий урядник и сторонник двуперстного сложения, а настоящий Петр Федорович из захудалых шлезвиг-голштинских принцев, по капризу судьбы попавший на российский императорский престол, — спас его, короля прусского, бывшего уже на краю гибели, заключив нелепейший и обиднейший для России мир. И вспомнил, как против этого нелепейшего мира, лишившего Россию всех, добытых путем долголетней и столь дорого обошедшейся войны, выгод, возмущалась молодая супруга Петра Федоровича, словно и впрямь позабывшая о своем немецком происхождении.
И Старый Фриц решил; «Помочь этому бородатому дикарю я, разумеется, остерегусь, по крайней мере, пока что. Но на всякий случай не мешает и мне держаться настороже да не мешает под рукою и дать знать Пугачеву, что я его действия одобряю». Посланцы Старого Фрица, друга энциклопедистов, покровителя Вольтера и прочих философов, стали доставлять в стан скитавшегося в степях Пугачева «грамотки», в которых «пруцкой король» рассыпался в любезностях по адресу Емельки Пугачева и упоминал о своих к нему родственных и дружеских чувствах.
Зашевелилась и Австрия: снова и снова в венском министерстве иностранных дел стали вспоминать, что еще во дни, когда в московском Кремле сидел «царь Деметриус», отцы-иезуиты усиленно выдвигали проект соглашения между Австрией и Польшей на предмет Великого Герцогства Киевского с тем, чтобы на престоле этого нового Великого Герцогства воссел один из Габсбургов. Тогда против этого проекта поднялось польское шляхество: оно смотрело на Украину как на свое законное достояние и не было расположено уступать это свое достояние австрийскому цесарю.
А вот теперь, полтораста или сто шестьдесят лет спустя, обстоятельства складываются уже многим благоприятнее для Габсбургов: Польша сама разваливается. Если суждено развалиться и сколоченной Романовыми Российской империи, почему Австрии не выступить в роли ее наследника? Хорошо было бы добраться до берегов Черного моря, тогда Молдово-Валахия сама упадет, как спелый плод, в руки Австрии.
И австрийские тайные посланцы отправились через Черновицы в Киев, а из Киева через Харьков пробрались на Дон, с Дона — на Волгу, с Волги — в степи, где крутился огненный вихрь поднятого Пугачевым бунта. Зашевелились и другие державы. Бывшие на службе Турции французские офицеры отправились к Пугачеву через Кавказ и через Персию. Двое из них так и сгинули, подвернувшись то ли под черкесский кинжал, то ли под персидский нож. Но один, шевалье де Мэрикур, из-за имевшегося на его аристократическом лице рубца прозывавшийся Балафрэ, как когда-то прозывался один из Гизов, добрался-таки до Чернятина и стал одним из советников Пугачева вместе с итальянским иезуитом Бардзини и шведским капитаном Анкастромом.
Добрался к Пугачеву в Чернятин и «мистер Бот», он же Павел Полуботок, родной внук того Павла Полуботка, который при Петре был украинским гетманом да был Петром ссажен и заморен то ли в Сибири, то ли в казематах Петропавловской крепости.
Еще будучи гетманом, старый Павло имел благоразумие переправить в Англию своего малолетнего сына Петра и вместе с ним десять тысяч венецианских цехинов. Деньги были положены в Английский банк, а Петро отдан на воспитание в какой-то колледж под именем Петра Бота. Он рано женился, породил сына Павла, помер. Павло тоже побывал в королевском колледже, послужил офицером и в королевских войсках, и в навербованных Ост-Индской компанией полках. Побывал и в Северной Америке. А вот когда до Лондона донеслись вести, что в России что-то творится, Поль Питер Бот, живой портрет своего деда, загубленного Петром, появился в Чернятине с соответствующими инструкциями от министров его величества короля Великобритании.
— А кто все это дело начал? — вернулся Сеня к давно уже тревожившей его мысли. — Он, мой родной отец... И что из всего этого выйдет?
В это время мимо мазанки, у дверей которой он сидел, пробежало несколько молодых казаков, оживленно перекликаясь.
— Как дела? — спросил Сеня.
— Поход, поход, — ответил на бегу один из казаков.
— Куда?
— На Казань! На Москву! Войсковой круг решил! Батюшка-царь приказ подписал! Тряханем Москвою!
В тот же день в раскинувшемся вокруг Чернятиных хуторов на огромном пространстве стане пугачевцев закипели приготовления к походу на Казань-Москву.
В «царской ставке» после длительных и бурных споров, идти или не идти добывать Казань, кончившихся победой сторонников похода, шла непрерывная работа, и с утра до ночи там заседал пугачевский главный совет, состоявший почти сплошь из казацких старшин и Хлопушиных варнаков. Это был мозг тысяченогого паука, второй год перекатывавшегося с места на место на просторе заволжских степей. В работах этого главного совета принимали участие и некоторые из таинственных гостей Пугачева, обитавших на пчельнике Варнавы Голобородьки.
Первым из них был вызван Павло Полуботок.
— Ну, будь здоров! — приветствовал его Пугачев. — Садись, покалякаем малость!
Полуботок уселся на скамье.
— Первым делом, — продолжал «анпиратор», — рассмотремши твое, Павло, челобитье на счет гетманства и все такое, признали мы за благо пожаловать тебя нашей царской милостью!
— Спасибо! — ответил Полуботок, поглаживая свои сивые усы и щуря хохлацкие глаза.
Подумал:
— Посмотрим, чем-то пожалуешь?
— На осударевом нашем совете порешили мы признать тебя законным, скажем, гетманом всей правобережной и всей левобережной Украины.
— Спасибо!
— Грамоту на гетманское звание получишь ты от нашей анпираторской канцелярии, за нашей царской подписью и печатями, все, как полагается, честь честью. А что касаемо границ твоего гетманства, то порешили мы покедова так: наша царская граница будет от Белгорода да от Курска на Чернигов, а остальное, скажем, по Донец — твоя земля. От Дона будет всевеликое войско Донское, и тебе за Донец не соваться. У моих верных донских казаков свой великий атаман будет.
— И на том спасибо! — поклонился Нолуботок.
— И быть тебе, Павло, с моим царским величеством в вечной дружбе и в братском союзе, и во всех делах поступать для моего царского величества на пользу и на прибыль, а пока мы порядку не восстановим по всему нашему царству, то быть тебе в полном нам подчинении и наших приказов во всем слухатьея.
Лукавая искорка мелькнула в серых глазах Полуботка. Мелькнула и погасла.
— С иноземными, скажем, осударями тебе, Павлу, ни в какие договоры не вступать и союзничать не полагается! — продолжал Пугачев, выдерживая строгий вид, — потому как это дело касаемо усей нашей инперии. Государственным титулом не подписываться, послов в чужие земли не посылать, ни с кем не сговариваться, особливо же с султаном турским, да с ханом крымским, да с господарем волошским, да с крулем польским или кто заместо его. Словом сказать, быть тебе в нерушимом братском союзе на веки вечные с нашей державой. А за то своих границах волен ты над твоими подданными в животе и смерти и в имуществе. Что касаемо твоего славного украинского войска, то опять-таки даем мы тебе высочайшую грамоту за подписью и за нашей большой государевой печатью на право оное войско собирать и им командовать, одначе, пока что под нашим верховным начальством. А обе грамоты получишь ты, Павло, от нашей анпираторской канцелярии.
