(Александр Борисович начинает есть яичницу, а Марина идет в ванную. Все, теперь можно вымыться самой, смыть дорожные пыль и грязь. Как всегда, Ал. Бор. не помыл за собой ванну. Она борется с этим вот уже десять лет. Ей себя жалко, ей хочется на одиннадцать лет назад. Ванна становится чистой, она открывает воду, выливает из флакона остатки и закрывает дверь. Так и не успела переодеться, все еще в трикотажной майке и джинсах, глаза не накрашены, волосы грязные, страхилатина, да и только. Раздевается, бросает вещи в корзину для грязного белья, смотрит на себя в зеркало: круги под глазами, морщины на лбу, у висков и в уголках рта. Зато тело сильное и загорелое, только две белых полоски, на груди и на бедрах. Не было возможности позагорать голой, почти никогда не были с Сашей вдвоем, почти все время с матушкиным постояльцем, хотя ведь не сам навязался, это они его всюду таскали за собой. Непонятный человек, но ей с ним было легко. Марина залазит в ванну и, не удержавшись, стонет: вода слишком горячая, надо бы подбавить холодной. Надо бы, но лень, да и не собирается она отмокать целый час, минут десять, не больше, сердце здоровое, так что выдержит. Главное, чтобы ни о чем не думать, просто лежать и чувствовать, как снимается напряжение и отходит усталость. Она засыпает, а просыпается, когда вода становится прохладней температуры тела. Боже, думает она, надо же так устать, уже слишком поздно, а проспала я часа два. Открывает слив и быстро намыливает губку.)
Отправив телеграмму, он вновь выходит на набережную и, совсем уж целеустремленно, идет к пассажирскому причалу. Прыг–скок, тип–топ, топ-в лоб, в лоб–гроб, у причала стоит большой трехпалубный корабль одесского пароходства. Веселенький красный флаг с серпом и молотом реет над трубой, из которой валят клубы черного дыма. В последний раз подойти к причалу и посмотреть в синюю морскую даль. Вода у причала грязная, мазутно–серое море с Турцией за горизонтом. Естественно, что здесь он купаться не будет, это просто прощальный ритуал, что–то наподобие сегодняшнего тазика с абрикосами. Купаться надо чуть подальше, но лучше, не доходя до пляжа. Даже не купаться, так, обкупнуться, обмочить тело в серо–мазутной воде. Сделать небольшой заплыв на прощание. Надо было уехать раньше, пробыть здесь две недели, и все. Уехать, пока оставались ребята. Перебор времени и места, даже Томчик не смог помочь. Ау, Томчик, где ты? Он оглядывается по сторонам, но Томчика не видно. Голова пуста, на месте сердца зияет мертвая впадина. Не хватало еще начать думать о бесцельности собственной жизни. Он ухмыляется и уходит с причала, жизнь не бесцельна, он это знает точно. Вот только в чем ее цель, сказать не может. И никогда не мог. Сможет ли сделать это в будущем? Тут надо разобраться в том, будет ли будущее, оно в руках Бога, а потому разбираться в этом вопросе бессмысленно. Красивая мысль так же красиво закончена, осталось совсем немного: ритуальный заплыв напоследок, для чего можно выбрать местечко вот у этого самого пирса, на котором большими буквами написано: КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. Два двоеточия в одном предложении. Несколько идиотов купаются с радостными воплями. Одним идиотом будет больше. Он раздевается и лезет в воду. Вода холодноватая и грязная, купаться запрещено, идиотом ему быть не хочется. Но он проплывает несколько метров и только потом возвращается на берег. Ритуал окончен, обряд совершен, жрецы могут воскурить благовония. Верховный жрец протягивает полотенце, он вытирается насухо и переодевается прямо здесь, позабыв про то, что не один. Точнее говоря, не обратив на это никакого внимания. Он — это он, частное лицо, имярек, стаскивающий с себя мокрые плавки. Надеть сухие, положить полотенце и мокрые плавки в сумку и поблагодарить жреца. Вежливо, кивком головы. Купался, даже не сняв с шеи крестик. Вызывающее купание с крестиком на шее. Жрецы медленной и торжественной походкой уходят в сторону Турции, а может, Греции или какой другой страны. Ниоткуда с любовью. На этот раз цитата обрывается на полуфразе. Теперь надо пройти чуть в сторону, сесть на камень и посмотреть на море, можно еще побросать в воду гальку. Раз камушек, два камушек, три камушек. Больше на берег он не придет, сейчас пойдет в сторону дома, зайдет пообедать в кафе–закусочную (работает ли Томчик, нет?) и пойдет в малуху. Собираться. Надо пораньше лечь спать, троллейбус в пять утра, самолет в девять, еле успевает. Встать надо в четыре, ничего не ходит, придется идти пешком. С чемоданом и подводным ружьем. Стрелять было почти не в кого, разве что в купальщиков и купальщиц, но он этого не делал, так и провалялось почти все время под кроватью. Еще пять минут, и все. Адье, гуд бай, и можно по–итальянски. Ариведерчи. Сделаем морю ручкой. Он опять так и не доплыл до Турции. И до Греции тоже. И ни до какой другой страны. Впрочем, он бы не смог этого сделать: слишком много серых силуэтов на горизонте. Великая страна крепко охраняет свои границы. Только с этой стороны крепче. Он встает и возвращается на набережную, затем, немного постояв у парапета, направляется в магазин. Покупает торт и бутылку шампанского. Еще надо купить цветов. Все это хозяйке. Она была добра к нему, у нее есть дочь, и зовут ее Марина. Марина — Маринка. Маринка–малинка. Лучше, если шампанское будет полусладким, полусухое любят молодые и длинноногие, быстро переходящие с шампанского на коньяк. (Марина выходит из ванной, на ней лишь махровый халат, и больше ничего. Спать она всегда предпочитает голой, если, конечно, она дома и если у нее нет месячных. Сейчас она дома и месячных у нее нет. Отлично помылась, отлично соснула прямо в ванне, отлично намазалась кремом. После воды и крема морщинки куда–то подевались, впрочем, может, это сейчас их просто не видно. Надо взглянуть в комнату к Машке и посмотреть, что у нее творится. Машка спит, разметавшись по кровати и скинув с себя одеяло. Накрыть, подоткнуть, осторожно, чтобы не разбудить, поцеловать в щеку. Все хорошо, только голова гудит после дороги. Три дня в машине — охренеть можно. Симферополь, Джанкой, Мелитополь, Запорожье, Константиновка, Лозовая, Харьков, Белгород, Курск, Орел, Тула, Серпухов, Подольск, вот и дома. Город с очень странным названием. Город «вот и дома». Ездят по этому маршруту последние пять лет, с тех пор, как купили машину. Туда и обратно. Обратно и туда. Детская загадка: туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно. В большой комнате надо открыть форточку, естественно, что Саша этого не сделал. Теперь можно идти в спальню и ложиться в кровать. Александр Борисович занимает две трети, спит наискосок. Подвинуть спящего Александра Борисовича, скинуть халат и нырнуть под одеяло. Кружится голова, ноги, да и все тело, пребывают в невесомости. Тело пребывает, как сказал бы их новый крымский знакомый. Саша спросонья кладет ей руку на грудь, что поделать, машина времени еще не придумана. Подвинься, просит Марина. Саша мычит что–то нечленораздельное и подвигается к самой стенке, она поворачивается на живот, обнимает руками подушку, вытягивает свое голое тело и закрывает глаза. Завтра тяжелый день, надо разобрать вещи, сходить в магазины, постирать белье. Позвонить Машкиному репетитору по английскому. Снова начать заниматься самой. Сонный Саша лезет к ней с поцелуями и объятиями. Сквозь сон. Сонный Саша лезет к ней сквозь сон. Она переворачивается на спину и привычно чувствует, как на нее наваливается Сашина тяжесть.)
— Вот и все, — говорит он хозяйке, выкладывая на стол (круглый стол, когда–то черный, а ныне буро–коричневый) коробку с тортом и бутылку шампанского. — Решил вот вам маленький презент сделать.
— Что вы, зачем? — радостно удивляется хозяйка и спрашивает: — Обедать будете? — Да я в кафе хотел сходить.
— Ну зачем в кафе, — обижается хозяйка, — у меня борщ на обед и котлетки, поешьте перед дорожкой.
— Котлетки перед дорожкой? — мечтательно жмурится он. — Что же, не откажусь, — и идет мыть руки. Занавес опускается. Когда же он поднимается снова, то на сцене лишь регистрационная стойка зачуханного Симферопольского аэропорта и очередь таких же, как он, бедолаг, закончивших свой отдых. Вот билет, вот паспорт, чемодан ставится на весы, на чехол с ружьем привязывается квиток «ручная кладь», посадка уже в самом разгаре, еле успел, сердце отчего–то тревожно ноет, ну все, говорит довольная Марина, отодвигаясь от Александра Борисовича, давай спать!
Два года более или менее сносной жизни. От Нэли не осталось и следа. Как ушла тогда, весело помахивая сумочкой, так и растворилась в пространстве. Зажав кровоточащую рану в груди рукой, еле доволок свои останки до дому. Или «а». Дому–дома. Лучше не вспоминать, но так не получается, хотя редко, слава Богу, что редко. Впрочем, просто так два года прощелкивать нельзя. Прощелкивать–проскальзывать, про–скальзывать–пропрыгивать, про–про. Опр–опр. Лучше уж по порядку.
