В последние недели перед тем, как разрешиться от бремени, она снова приучилась спать одна, и если дальше, по истечении шести недель, этого уже и не делала, то все же стала осторожнее, равно как и ее партнеры, с тем успехом, что больше она ни разу не забеременела.
Ее товарищи делали все, чтобы заставить ее забыть о ребенке. Никто о нем не заговаривал, в том числе и директор. А Софи все больше боялась о нем спросить. Она настолько засомневалась в его существовании, что иногда даже спрашивала себя, действительно ли она его родила или все это ей пригрезилось и теперь она только время от времени принимает эти грезы за реальность. Когда однажды, собрав все свое мужество, она спросила директора, как поживает маленький Клеменс,— она и тут не осмелилась сказать «мой ребенок»,— он отвернулся от нее, словно что-то другое приковало его взгляд, и сказал: «Ну, как он поживает — разумеется, хорошо. Но больше не спрашивай — без толку».
С этого дня она перестала задавать вопросы, утешая себя мыслью, что мальчику во сто крат лучше там, где он сейчас, чем было бы у нее, ведь она так неопытна и беспомощна.
Конечно, позднее, когда она станет артисткой, а он будет уже достаточно взрослым, чтобы ее понять, она даст ему хорошее образование и, если он пожелает, возьмет его к себе. Прежде всего она возьмет его под защиту от заботливой властности приемных родителей, если он, например, пожелает выбрать себе не ту профессию, которую они для него наметили,— иначе как заботливыми и властными она себе приемных родителей не представляла. Позднее она, конечно, сможет быть ему более полезной, твердила она себе, если он будет нуждаться в чуткой собеседнице, покровительнице или в ком-то еще. Она сделает все, чтобы ему помочь, если только она ему со временем понадобится — она и ее помощь, когда бы это ни произошло.
Два года спустя по воле обстоятельств труппа распалась. Смесь напыщенной патетики, цирка и балагана,— труппа постоянно таскала за собой будку, в которой посетители могли стрелять по бумажным розам, причем Софи нередко приходилось ее обслуживать,— во время начинавшегося экономического бума это уже мало кого привлекало. Люди не желали больше грошовой роскоши, которая слишком напоминала им то убожество, каким они вынуждены были довольствоваться в худшие годы, и предпочитали что-нибудь более солидное.
Директор не располагал достаточными средствами для того, чтобы, в соответствии с новыми вкусами, придать солидность своему маленькому зрелищному предприятию. Он и так достаточно долго откладывал окончательный роспуск труппы, но когда уже ничего другого не оставалось, то, хоть при прощании и лились горькие слезы и произносились клятвенные заверения вроде: «Вовек не забудем, до гроба!» — все же на самом деле многие были искренне рады, если им удавалось где-то пристроиться — в другой театре, в более крупном цирке или в парке с аттракционами какого-нибудь большого города, снова регулярно получать жалованье и досыта есть.
Софи, трагическая героиня Карола и благородный разбойник Изак, единственные в труппе, кто имел притязания на искусство, были приняты,— это директор еще смог для них сделать,— в один из тех разъездных театров, которые в известной мере поощрялись государством и имели своей задачей нести культуру в деревенское захолустье.
Софи снова начала с Румаелыптильцхена и упорным трудом возвысилась до Спящей Красавицы и Белоснежки. А когда она доказала свои разносторонние возможности, играл и Красную Шапочку, и Снегурочку, то взобралась уже на следующую ступень и получила право выступать перед старшими школьниками или даже взрослыми.
Чем-то эта жизнь ей нравилась. Она была уже достаточно закаленная, достаточно взрослая, чтобы прекрасно спать по ночам в одиночестве, не боясь кошмарных сновидений. Теперь даже получалось так, что из-за множества выездов, пусть и недальних, но каждый раз завершавшихся представлением, она валилась в постель смертельно усталая, способная только воскресить в памяти последний взрыв аплодисментов, чтобы уяснить себе, какая их часть относилась именно к ней.
В отличие от своих товарищей и товарок, она не учила роли в автобусе, во время поездок. Заняв местечко у окна она любовалась пейзажем, вернее — впивала его в себя пытаясь запечатлеть, заприметить то, что ей удавалось разглядеть, в результате чего через какое-то время лучше помнила церковные шпили, фруктовые сады, реки и озера, хотя и не усвоила их названий, нежели события своей собственной жизни.
Она почти никогда не хворала, но однажды, когда ей надо было играть в поселке, где она родилась и выросла, у нее началась тяжелая ангина, так что не пришлось даже ломать голову и выдумывать, почему она ни в коем случае не желает здесь выступать.
Нельзя сказать, чтобы она никогда не вспоминала о мальчике. Особенно выступая в сказках перед маленькими детьми, она часто думала о том, что среди них мог быть и маленький Клеменс. Она не знала точно, где, в каком из городков и местечек он живет, а значит, он мог оказаться в любом. Наверно, этим и объяснялось, что, в противоположность другим актерам, играя перед детьми, она всегда выкладывалась до конца, за что они благодарили ее восторженными криками.
У нее был адрес ее бывшего директора, который поселился в столице и занимался организацией зрелищ в увеселительном квартале. Время от времени она ему писала, чтобы удостовериться, что адрес все тот же. Он единственный знал, где и у кого подрастает Клеменс.
Может быть, именно потому, что ее так хорошо принимали дети, ее все чаще заставляли играть в сказках. Так она добралась до ролей фей или фантастических существ; почти все эти роли были тоже маленькие, а она давно стремилась получить роль комического персонажа, распевающего куплеты, или коварной Коломбины.
Дела ее шли неплохо. С годами в ее артистической карьере стали замечаться некоторые сдвиги. Иногда ее уступали на время какому-нибудь стационарному театру, и она без особого труда могла бы получить в таком театре ангажемент, если бы задалась такой целью. Но у нее не было большой охоты становиться оседлой. В разъездах лучше забывалось. Только попав в Бургтеатр, она могла бы всерьез об этом подумать. Но в Бургтеатр она не попала, возможно, потому, что там даже не знали о существовании Софи Зильбер, за что она долго на них дулась,
Софи была убеждена, что давно отыскала бы и взяла к себе маленького Клеменса, если бы ею вовремя заинтересовался Бургтеатр, если бы она стала звездой, которую иногда можно увидеть также и в кино или по телевидению. А так она стыдилась обещания, которое когда-то дала себе и ему,— о его выполнении пока что нечего было и думать,— и продолжала мотаться с места на место, иногда подолгу не вспоминая о сыне.
Всегда находились мужчины, которые ей нравились, с которыми было легко поладить, кое-кто даже недолго ездил за нею следом, чтобы доказать серьезность своих намерений. Но среди них не было ни одного, за кем поехала бы она. Так она и оставалась одинокой женщиной, всецело преданной своей профессии, как она объясняла своим поклонникам.
В один прекрасный день,— к этому времени она уже играла во многих театрах,— ей пришло в голову, что неделю тому назад Клеменсу исполнилось четырнадцать лет. К своему ужасу, она никак не могла найти адрес директора и вынуждена была со стыдом признаться себе, что уже давно не писала ему и не знает, где он обретается, да и жив ли вообще.
В первом приступе раскаяния она было хотела искать Клеменса через Красный Крест и объявить о розыске по радио. Но потом одумалась. Куда она его денет? Взять мальчика к себе при ее кочевой жизни было невозможно. Он должен ходить в школу. Что же, значит, просто явиться к нему, полюбоваться и сказать: «Привет! Я твоя мама. К сожалению, после обеда я должна уехать первым же поездом, чтобы вовремя поспеть на спектакль».
Если раньше она только стыдилась, думая о сыне и о той роли, какую играла в его жизни, то теперь ее охватил страх. Страх перед тем, что он воззрится на нее и спросит свою приемную мать: «Мама, кто это?» И приемная мать обнимет его за плечи и попытается объяснить, какое отношение к нему имеет она, Софи.
Она вспоминала, какою в четырнадцать лет была сама, что уже тогда понимала и чего не понимала. О, боже, ведь он будет смотреть на нее самыми критическими глазами в мире, но понять ничего не поймет. Она уже так долго ждала возможности познакомиться с ним, увидеть его, что сможет прождать еще два года. До тех пор, пока он поймет, хотя бы немножко лучше поймет, как все случилось.
Страх перед тем, что сын ее не поймет, что придется еще раз все прояснять и объяснять, мешал ей отыскать Клеменса и в последующие годы. При этом она медленно и неуклонно приближалась к столице, где ее ждала квартира Зильбера, которой пока что она пользовалась лишь изредка. Она уже иногда играла в столичных предместьях, была принята в ансамбль театра, обслуживавшего ближние окрестности, и отчетливо сознавала, что ее кочевой жизни скоро придет конец. И когда ей было сделано долгожданное предложение, а именно — постоянный ангажемент в одном из театров столицы, она его приняла.
