«Резолюция верховного», — ахнул про себя полковник.
Он рассматривал документ, повергший в панику все врангелевское окружение, и чем дальше смотрел, тем крепче убеждался, что в руках у него не фальшивка, а подлинник. И когда последние сомнения исчезли, как можно сдержанней произнес:
— Интересный документ… Но, признаться, не понимаю, зачем вы показали мне его?
Когда Астахов заговорил, голос его был тих, и, как показалось Туманову, насмешлив:
— Не знаю, насколько интересен сам документ, но любопытство ваших людей ко мне, как я думаю, было вызвано именно им. Правда, вы разуверили меня в этом. Не сомневаюсь, однако, что вам в любом случае не лишним будет увериться, что этим документом я все-таки располагаю. Вы понимаете меня?
«Черт тебя поймет!» — подумал Туманов. Он хотел осознать, свести в единую цепь происходящее и не мог.
— А вам не кажется, что вы рискуете? — прямо спросил он.
— Я рискую, решаясь на что-то, но не тогда, когда привожу свое решение в исполнение, — ответил Астахов, Взглянув на документ, который держал в руке Туманов, он усмехнулся и добавил: — Простите, Александр Густавович, но я всегда верен принципу: прежде чем пускаться в какое-либо предприятие, необходимо заручиться определенными гарантиями. Мой вояж в Севастополь был бы ненужным риском, если бы я не имел достаточных гарантий. Так что, поверьте, показывая вам документ, я абсолютно ничем не рискую…
Астахов замолчал. Он сидел в кресле, внимательно рассматривая свои безукоризненно отполированные ногти.
Все то, что минуту назад Туманов не мог сложить воедино, слилось теперь в столь прочную, логически обоснованную цепь поступков и слов, что полковник понял: тщетной явилась бы попытка найти в этой цепи уязвимое звено. И, несмотря на огромное, ни с чем не сравнимое разочарование, почувствовал невольное восхищение и зависть к сидящему перед ним человеку… Нет, таких людей гораздо лучше иметь в числе друзей, нежели врагов!
Молча положил он на низкий столик перед Астаховым документ, так же молча присоединил к нему конверт с изъятыми при налете вещами, сел и, не пряча глаз, сказал:
— Василий Степанович, не буду краснобайствовать — мы достаточно хорошо понимаем друг друга. Я хочу, чтобы вы знали: буду рад оказать вам любую услугу, вы всегда вправе рассчитывать на меня.
— Весьма признателен, — склонил голову Астахов. — Дружелюбие и поддержка такого человека, как вы, Александр Густавович, дороги для меня. — И, как бы показывая свое расположение к полковнику, начал рассказывать о своих планах в Крыму.
Были эти планы обширны: Астахов уже подыскивал складские помещения, причалы, фрахт на пароходы и даже присмотрел особняк для своей конторы… Они долго говорили о делах Астахова в Севастополе, о самом городе, вспоминали общих знакомых и расстались взаимно довольные друг другом, почти друзьями.
Выйдя из гостиницы, перед тем как садиться в автомобиль, полковник вдруг вспомнил о Савине, о том, в какую идиотскую историю он мог попасть по его милости.
— В контрразведку! — садясь и автомобиль, коротко бросил он.
«Быть грозе!» — безошибочно определил шофер.
Двигатель взревел, и машина рванулась вперед. Прохожие провожали ее испуганными взглядами — этот автомобиль в городе знали хорошо…
Утро выдалось пасмурным, душным. Старый боцман ходил по дому, тяжело покряхтывая — ломило поясницу, болели суставы. В такие дни он не любил, чтобы его затрагивали, — неосторожное слово могло вызвать раздражение у этого в общем-го сдержанного старика. И все-таки, как ни худо было ему, отставной боцман заметил, что мается в это хмурое утро не только он: будто грозовая туча бросила тень на Веру. Причины своей хвори старик знал хорошо: к перемене погоды аукаются давние штормовые деньки и годы. А с внучкой-то что? В одну ночь осунулась, почернела, и взгляд такой колючий, что не подходи! «Вот когда порода сказывается, — вздыхал про себя. — Характерная, как же!.. Чем хуже нам, тем крепче молчим…» Мимоходом, как бы невзначай, коснулся узловатыми, негнущимися пальцами Вериного лба, — может, застудилась? Нет, лоб холодный. Да уж не сердечные ли дела?.. Поди догадайся! А спросить не спросишь — налетишь на риф…
Себе старик мог признаться: если что-то и держало его на этом свете, заставляло бояться смерти, так только тревога за судьбу внучки — как оставишь ее одну в целом мире, ведь кругом одна! Другое дело, когда б нашелся хороший человек, чтоб определилась Вера, тогда и страшиться нечего… Но вот беда: где нынче женихов искать? Суматошное время, маятное…
Еще пуще кряхтя и вздыхая, он склонился над кованым мореного дуба сундуком, открывать который помимо него никто и никогда не смел, долго копался в нем, потом вынул кусок тонкой, выбеленной холстины, захлопнул крышку.
— Ну-ка, — сказал, обращаясь к внучке, — разрежь и подруби… Пара добрых простынь будет.
— Хорошо, — не оборачиваясь, ответила Вера, — сделаю. Потом.
— Потом — суп с котом! — ворчливо и обиженно буркнул старик. — Просят сейчас, так сделай. А не можешь — к соседке пойду. Хоть оно, конечно, и совестно при хозяйке-то в доме…
Боцман был уверен: вид его сейчас соответствует моменту — грозен и непримирим. Но Вера, повернувшись, увидела совсем другое: вконец расстроенный старик стоял перед ней. Она поставила на стол старую зингеровскую машинку с бронзовым сфинксом на боку, взяла ткань и ножницы…
Убедившись, что все идет по задуманному, Терентий Васильевич тихо вышел из комнаты. Боль в пояснице и суставах не унималась, но он улыбался: нужны ему новые простыни, как снег прошлогодний! А все ж, пусть работает внучка: работа — дело святое, она от душевных хворей лучший лекарь… И так, улыбаясь, пошел со двора, решив навестить кого-нибудь из старых приятелей — благо оставались они еще на этой улице!
Тем временем Вера, разрезав полотно, занялась шитьем.
Строчка получалась неровной, нитка под иглой скручивалась, рвалась, и Вера, сердито выдернув холстину из швейной машинки, распорола шов, снова заложила под лапку край ткани… Она старалась не отвлекаться, быть внимательной и терпеливой, но ничего не получалось… И это при том, что в общем-то Вера любила шить: обычно под монотонное стрекотанье машинки так хорошо, так легко и свободно думалось…
Сейчас — иное. Встреча с Юрьевым, все последующее мучило ее. Вспоминая случившееся, она опять, с новой силой испытывала и унижение, и стыд, и гнев. Она не думала о том, какой опасности подвергалась, и, наверное, поэтому страха не было. Но разве не страшнее любой опасности стыд? Господи, как ненавидела она Юрьева!..
Вчера вечером, когда ушли они с Журбой от погони, когда стояли, задыхаясь в чужом дворе, Вера надеялась, что Журба хотя бы спросит ее о Юрьеве, и уже готова была рассказать ему все. И как пыталась вызволить брата из лагеря военнопленных, и как Юрьев обещал ей помочь, но оказался негодяем… Нелегко, непросто было бы Вере рассказывать такое Николаю, но оказалось, что признание ее Журбе и не нужно: он молчал, а это значило, что гнусные слова Юрьева поняты им по-своему и говорить больше не о чем… Вот тогда она и почувствовала этот страшный, испепеляющий и одновременно гневный стыд. Не помня себя, бросилась бежать… Ночью не могла уснуть. «Ну и пусть, — стараясь одолеть обиду, думала Вера. — Пусть воображает, что ему заблагорассудится. Надо забыть о нем!»
Наверху послышались осторожные шаги, скрипнули высохшие половицы: попробуй забудь, если вот он — рядом!
Вера не знала, что Николай, во всех деталях вспоминая происшествие, сразу и навсегда запретил себе строить догадки об ее отношениях с Юрьевым. И что было закономерно: людям открытой и чистой души несвойственна глупая и черная подозрительность. В какой-то степени выручала его и чекистская наука, одна из заповедей которой гласит: не зная всех причин и обстоятельств, преступно делать выводы! И, конечно же, Николай надеялся, что сама Вера сочтет необходимым объяснить ему этот странный случай…
Но вот что мучило сейчас Журбу — собственное его преступное легкомыслие. Он позволил себе расслабиться, потянуться к личному, будто борьба уже кончилась и можно смотреть на мир счастливыми глазами. Нет, до тех пор, пока окружающий мир смотрит на тебя сквозь прицел револьвера, личного быть не должно! Иначе — провал, иначе — не выполнить приказ, иначе — презрение товарищей. В синематограф отправился, развлечений захотелось!
Так говорил себе Николай Журба. Был он сейчас и судьей, и прокурором, и подсудимым в одном лице — только защитнику не было места и этом строгом, взыскательном суде.
Что он мог сделать в том положении, в котором оказался вчера? Как ни стремительно развивались события, он ни на мгновение не забывал, что ввязываться в скандал, привлекать к себе внимание нельзя. Но когда Юрьев уже занес для удара руку, сомнения больше не имели смысла… Страха тогда он не испытывал — страх пришел потом. Обвиняя себя и только себя, Жур-ба подумал: «Если бы его схватили вместе с Верой, обоим была бы уготована одна судьба, и под удар ставился человек, ни в чем его ответственность и право на риск не разделявший…»
