Несколько секунд Андрей Иванович размышлял о судьбе Лещева. Нет, угрызения совести его никогда не мучили. О роли, которую в его судьбе сыграл Мирошкин, Лещев не узнал. А Андрей как-то сразу успокоил себя: «Так было надо». Да и Плещеева по большому счету оказалась права. Но как странно устроен человек! Только он начал вспоминать прошлое и тут же «переехал» на себя, припомнилось, как сам начал искать работу на том же третьем курсе, как долго мучился историей с Викторией, а образ девицы в «лосинах» на свадьбе однокурсников вызвал массу других ассоциаций…
После разрыва с Ильиной Мирошкин чувствовал себя вывалявшимся в навозе. Воспоминания изводили. Все, даже то, что раньше казалось безусловно замечательным, представлялось теперь в самом отвратительном свете. Сама Вика виделась малосимпатичной и коварной. Тянуло к «чистым» людям и «хорошим» занятиям. И он впрягся в учебу с таким азартом, что получил в зимнюю сессию все экзаменационные отметки автоматом. Серьезно Мирошкин продвинулся и в научном плане, впервые обратив внимание на фигуру принца Густава и добившись благосклонного внимания Плещеевой. Будь Андрей более тонко организованной личностью, он, может быть, вообще, в соответствии с заветами Плещеевой, что называется, «ушел в науку», как уходят в монастырь. Но для такого поворота в сознании был нужен еще какой-то дополнительный стимул. Увлечение религией, например, в таких случаях действует безотказно. К счастью (или к несчастью, кто знает?), Андрей был равнодушен к вопросам веры. Нет, он, конечно, тогда уже верил в Бога, но история Христа была для него только историей, а православное духовенство, занявшееся возвращением себе собственности, раздражало. Занимаясь в семинаре Плещеевой, Андрей слишком много узнал по истории раскола и с тех пор остался при мнении, что наиболее верующая и принципиальная часть православных пошла тогда не за Никоном. Не привлекали его и сектанты. От наводнивших вдруг Москву странных молодых людей, пристававших к прохожим с предложением почитать Библию, Мирошкин отмахивался как от мух или от нищих — последних в столице также стало огромное количество. И, самое главное, к женщинам Андрей не охладел. Ему, как и раньше, хотелось секса, правда, теперь он надеялся стать более осмотрительным в выборе и с «откровенными шалавами» не связываться.
В библиотеке по-прежнему мелькала Лариса, она, как и раньше, была ему интересна. Андрею даже казалось, что и девушка не прочь с ним наконец познакомиться, но проклятый вопрос — «а что я с ней буду делать» — не давал ему покоя. Лето осталось позади, Нина Ивановна вернулась с дачи, на одной «романтике», ясно, «далеко не уедешь». Хотелось вдруг предстать перед Ларисой «принцем», закрутить красивые отношения, чтобы и он, и девушка потеряли головы, а она готова была пойти за ним на край света. «Для всего этого нужны деньги, а их у меня нет», — грустно размышлял в те дни Андрей. Инфляция превратила его стипендию в такую мелочь, что ее хватало на покупку нескольких книг, — Мирошкин начал тогда собирать библиотеку — у родителей денег также не было. Вещи, купленные Андрею матерью к началу первого курса — пара свитеров и приличные джинсы, — за два года истрепались и стали коротки. Когда наступила зима, положение начало казаться катастрофическим — куртка, в которой он ходил еще в школе, была безобразной, единственные зимние брюки испачкались и также износились. Но особенно убого выглядели сапоги, которые Андрей таскал уже третий сезон, носки у них стерлись, закрасить их не представлялось возможным — сапоги имели какой-то ярко-рыжий цвет, и подобрать к ним крем никак не получалось. А вокруг меж тем неслась яркая жизнь периода первоначального накопления, с ее вдруг возникшим магазинным изобилием. И на фоне этого пира для избранных сам себе Мирошкин рисовался в убогом свете.
Однажды, правда, он почти решился подойти к Ларисе — был у него такой нелогичный порыв. Молодой человек даже занял за ней очередь в библиотечном буфете. Кормили там тогда на редкость отвратительно. Но Андрею, съедавшему утром, перед отправлением на Юго-Запад, пару бутербродов, проводившему по окончании занятий день в «Историчке», вплоть до закрытия библиотеки, и возвращавшемуся на Волгоградку, «в очаг» к Нине Ивановне, только часам к девяти вечера, было просто необходимо поесть в этом мерзком буфете. Он обычно брал мутную соленоватую воду, именуемую в меню «бульоном», — мама учила его, что без «первого» нельзя, подозрительного вида котлетку и желтые толстые макароны, которые повара готовили для студентов и молодых ученых то разваренно-водянистыми, то, наоборот, хрустевшими на зубах. Такой обед освобождал от чувства голода на очень непродолжительное время, оставляя во рту отвратительный запах. На витрине буфета, правда, красовалась альтернатива привычному для Мирошкина рациону питания — запылившиеся пакеты с соками и шоколад. Но стоило это в буфете настолько дорого, что покупка шоколадки казалась Андрею расточительством.
В тот решающий день он стоял позади Ларисы, вдыхая в себя аромат ее духов, и думал, как бы к ней подступиться. Впереди, у кассы, возникла затолока — худой бородатый мужчина лет сорока все никак не мог отыскать в карманах поношенного пиджака, надетого на свитер, засунутые куда-то деньги. Лариса вдруг вышла из очереди и, обойдя всех, подошла к буфетчице. «Можно мне без сдачи пакетик сока и шоколадку», — сказала она, протягивая нужную сумму. Тетка за кассой кивнула с такой готовностью, как будто провела в ожидании появления девушки целую вечность. Уже через мгновение Лариса восседала за столом, потягивая трубочку и ломая шоколадную плитку. Никто в очереди, потрясенной такой широтой, даже не возмутился. Андрей стоял как громом пораженный. Фигура Ларисы, ставшая за проведенные в библиотеке годы привычной, вдруг выступила в ином свете. Стали заметны и ее дорогие голубые джинсы, и приличный свитер, и волосы, ее длинные светлые волосы, красиво расчесанные и требовавшие ухода, — все это стоило денег, и, как казалось Мирошкину, немалых. И он представил себя — уже полгода нестриженного, в затертом на локтях свитере, рукава которого истрепались до бахромы, — и вся его решимость подойти к девушке куда-то исчезла. Он взял свои бульон с котлетой и уселся подальше.
С этого дня Андрей и начал всерьез задумываться о работе. Лещевский вариант с музеем и школой его не устраивал — без высшего образования будут платить копейки, придется тратить время на подготовку к урокам, неизбежными станут пропуски занятий, а ему нужен красный диплом. Да и с библиотекой придется завязывать. А когда же собирать материал для будущей диссертации, т. е. тьфу, пока еще диплома? Более привлекательными представлялись варианты, которые нашли для себя Ходзицкий и Поляничко. Родители-инженеры Стаса никак не могли решиться уволиться из какого-то умирающего НИИ, жили Ходзицкие бедно, к третьему курсу анархо-синдикалист подрастерял значительную долю своих убеждений. Сошел на нет и его демократический энтузиазм. Ходзицкий снял шинель и засел ночным продавцом в палатку. Иногда он рассказывал жуткие истории про нравы, царившие среди его хозяев-азербайджанцев, и про ужасы, связанные с ночной торговлей водкой и продуктами. Нет, эти страсти были не для Мирошкина!
Безопаснее казалась работа Поляничко — Серега устроился охранять хлебозавод. У обоих — и у сторожа, и у продавца — график работы позволял совмещать ее с учебой, хотя и больших денег они не получали. Но те ребята с курса, что погнались за хорошими заработками, столкнулись с необходимостью бросить учебу, и в большинстве своем ее бросили. К концу третьего года обучения примерно четверть студентов отчислилась или перешла в категорию призраков, почти не посещавших занятия и с трудом тянувших на тройки. Аудитории опустели. Таких студентов, как Куприянов и Мирошкин, аккуратно посещавших лекции и по-прежнему просиживавших все вечера напролет в библиотеке, исправно готовясь к семинарам, можно было теперь пересчитать по пальцам одной руки. Поразмыслив, Андрей обратился к Поляничко с просьбой составить ему протекцию на хлебозаводе. Сергей как-то по-новому оглядел фигуру Андрея, помолчал мгновение, собираясь с мыслями, и обещал подумать. Думал он примерно месяц и наконец сообщил Мирошкину, что вакансия в охране хлебозавода появилась. Андрей потребовал от него подробностей, начал задавать вопросы, содержащие слова «где», «когда» и «сколько». Поляничко как мог, удовлетворял его любопытство — «в Медведково», «через месячишко-другой», «примерно пятьдесят гринов» — а однажды даже предложил Мирошкину сходить с ним на дискотеку в заводской клуб.
Была середина апреля, снег почти сошел, повсюду оставив после себя лужи. Земля была еще голой, и от нее поднимался какой-то особенный пьянящий запах, которым всегда сопровождается приход весны. Теперь весенние запахи, вкупе с красным закатом, особенно волновали Мирошкина, привнося в его жизнь какие-то смутные ожидания и надежды, связанные пусть даже и с дискотекой на хлебозаводе. Андрей к этому времени сумел толкнуть родителей на некоторые траты, связанные с его переобмундированием. У него появился колючий серый свитер с разноцветными геометрическими фигурами на груди, дешевые, но приличные на вид джинсы. На ноги он надел кроссовки, что пока еще было несколько не по погоде, но идти на дискотеку в зимних сапогах казалось ему нелепым. Смущало то, что он почти не умел танцевать. Правда, глядя на Поляничко, Андрей думал, что в любом случае он может имитировать танец не хуже, чем этот якутский бугай. В назначенный день Сергей встретил Мирошкина на проходной завода и повел по территории предприятия к старому зданию с колоннами, которое и было заводским клубом. Судя по количеству куривших у колонн, в зал набилось уже много народу. У входа их с Сергеем ждали две девушки. Поляничко предупредил: «Та, которая Лена, — это моя, а Вера — твоя». Лена оказалась невысокой светловолосой полной девушкой с весомыми достоинствами пятого размера, одетой в голубые джинсы и сиреневую рубашку, которая, несмотря на свободный покрой, казалось, трещала на груди хозяйки. Судя по всему, ее связывали с Поляничко близкие отношения. Брюнетка Вера показалась Андрею менее симпатичной. Она была, если так можно выразиться, южного типа, в котором проступали то ли молдаване, то ли какие-то цыгане. Этот тип Андрею не очень нравился. Как выяснилось позже, она носила украинскую фамилию, которую Мирошкин, услышав раз в разговоре, тут же выбросил из головы, как ненужный сор для памяти. Смутили его и прыщи у девушки на щеках, обильно покрытые пудрой. Размером бюста она уступала «славянке» Елене, но была выше, стройнее, не очень длинные, хотя, в общем, ровные ноги, она, видно, считала красивыми, а потому надела популярные черные лосины и туфли. Темные длинные ее волосы были распущены и, наверное, эффектно рассыпались бы по плечам (одетым в белый тонкий свитер, вязанный узорами, напоминающими салфетку, которой можно красиво накрыть фортепьяно), не вылей девушка на голову такое количество лака, что волосы торчали в разные стороны. Из-за этого силуэт головы Веры напоминал треугольник.
