Признаки готовящейся перемены проявились еще в то время, когда Филипп стал понемногу приходить в себя. Софи замечала, как, доведя себя до высшей точки отчаяния, он начинал уставать и свои запальчивые рассуждении остужал формулировками типа: от истории ждать справедливости не приходится. Все дело в том, чтобы каждый раз как можно лучше использовать то, что есть. Не обременять себя виной преднамеренно, но и не задаваться вопросом при каждом, даже незначительном деянии, не пострадает ли от него кто-нибудь другой. Ибо слишком многое говорит в пользу деяния. Если собаки брешут, пусть их брешут, но пусть никто не смеет больше к нему лезть с идеей исторического возмездия, потому что если уж возмездие, то оно должно настичь либо всех, либо никого.
Только много позже Софи узнала, почему, именно эти вопросы были так важны для Филиппа. Он выяснил, что его отец был национал-социалистом. Потрясение, которое причинило ему кажущееся противоречие между поведением отца в частной жизни и в политике, не только погнало его прочь из дома, но и заставило усомниться и почти отчаяться во всем. Однако к тому моменту, когда он все-таки усмотрел возможность применить свой жизненный опыт, приспособить его к определенной системе ценностей, а безграничное восхищение, которое прежде испытывал перед отцом, заменить сдержанной терпимостью, не предъявляя больше никаких обвинений, но ничего не забыв, в нем стали вырисовываться отцовские черты; он осознал заложенную в нем деловитость, побуждавшую его чего-то в жизни добиться.
Его расставание с Софи совершалось исподволь, долго. Оно возвестило о себе вначале, казалось бы незначительными словами и жестами, смысл которых Софи, как это ни странно, схватывала очень быстро и очень верно. И, надо сказать, она даже чувствовала облегчение. С одной стороны, время сожительства с Филиппом так измотало ее, что она жаждала покоя. С другой, ее чувство к нему было настолько сильным, что она боялась пустоты, которая образуется с его уходом.
Теперь, когда она оглядывалась назад, эти их последние месяцы представлялись ей самыми прекрасными. То была спокойная страсть, страсть на исходе, которой она, в отличие от Филиппа, опять всецело устремленного в будущее, наслаждалась больше, чем нескончаемыми объятиями первых дней. И ей было забавно наблюдать, как он борется со своим влечением к ее спасительной плоти и как, уже решив про себя вернуться домой, ищет слова и фразы, чтобы подготовить к этому Софи.
Хотя расставание было неизбежным и Софи ничего не предпринимала, чтобы его избежать, она вместе с тем ничем не облегчала его Филиппу. Так она еще больше утверждала его в новообретенной самостоятельности, создавая у него ощущение, будто все решает он один, и он один несет ответственность. Равнодушно смотрела она, как он извивался и мучился, и единственной наградой ему за все эти издержки был ее веселый смех, когда он наконец объявил, что просит дать ему свободу. А ночью, когда они возвращались из ресторана, где торжественно отметили свое расставание, Филипп тоже был в силах смеяться. Он пообещал Софи время от времени ей писать, а если она с театром приедет в тот город, где он живет, то и навестить
Действительно, она получила от него потом три письма, три длинных, многостраничных письма, но никакого отношения к их любви они уже не имели. Софи еще надо было справиться со своей плотью, отучить ее от той почти непосильной роли, которую она исполняла целый год
Софи поставила на тумбочку поднос с посудой после завтрака и, зевая, подошла к окну. Она отдернула занавеску и посмотрела вниз, в пустой сад, и решила покамест не выходить.
***
И вот чужан опять охватило странное беспокойство, преисполнившее сердца долговечных существ холодом ужасных предчувствий. Обладая значительно более прочной памятью, чем чужане, они растерянно, с ужасом глядели на ближайшее будущее и со все большим ожесточением наблюдали перемены, происходившие с чужанами. Те менялись, менялись неуклонно и быстро, если и не с часу на час, то из месяца в месяц, из недели в неделю. Словно некие злые чары, подвластные им одним, разбудили дремавшее в них зло и пустили его гулять по свету, как заразную болезнь, которую многие обманчиво принимали за исцеление.
Амариллис Лугоцвет и Альпинокс все реже предавались веселью в обществе себе подобных. Альпинокс, привязавшийся к местным жителям за много веков общения с ними, был особенно озадачен и огорчен развитием событий, которое он предвидел своим вещим взглядом, и, быть может, именно потому, одевшись в обычный костюм горца, старался теперь почаще бывать среди чужан.
Нередко случалось, что Альпинокс неожиданно подкатывал к дому Амариллис Лугоцвет в своей коляске, запряженной серной, и приглашал ее прокатиться, и они делали на пути остановки, заходя в лесные или горные кабачки, где, не привлекая к себе внимания, как усталые туристы, чем-нибудь подкреплялись, а иногда и участвовали в беседах, словно у них не было другой возможности узнать об изменившемся умонастроении чужан. Но они и без того знали, что это умонастроение выльется на сей раз не в отдельные стычки, в иные времена и в иных местах случавшиеся даже среди им подобных, а во всеобщую войну, это самое чужемерзкое из всех изобретений чужан.
Казалось, сами чужане еще не знают, но их поведение становилось все более задиристым и нестерпимым, хотя пока еще не все держали себя одинаково вызывающе. Но Амарилис Лугоцвет и Альпиноксу довольно было и менее явных признаков, что бы укрепить их в тех ужасающих предчувствиях, которые все более тяжко угнетали их души. И потому каждая из прогулок, приводившая их в общество чужан, была одновременно прощанием с краем, да и со всей страной, которую они твердо решил покинуть.
— Нет сил опять беспомощно на это глядеть..,— говорил Альпинокс, когда они обсуждали свой предстоящий отъезд.
— Видеть, как опять разразится это безумие...— каждый раз отвечала Амариллис Лугоцвет. В этом вопросе они были вполне едины.
Будущие жертвы и будущие преступники еще сидели в одних и тех же ресторанных садиках, хотя нередко уже за разными столами. Еще смягчающе действовали узы курортных знакомств, длившихся не одно десятилетие, во всяком случае, те узы, что связывали местных жителей с их летними гостями. Ведь труднее ни с того ни с сего начать смотреть другими глазами на людей, которых видишь здесь каждое лето, чем на тех, кто где-то там, за границей, создал для себя другой образ жизни.
Во время одной из таких прогулок Амариллис Лугоцвет и Альпинокс встретили Саула Зильбера, который никак не мог бросить свое излюбленное занятие — рыться в скальных осыпях в поисках редких камней. Чтобы не компрометировать Амелию и ребенка, не имевшего к нему никакого отношения,— он тоже обладал некоторым даром предвидения,— Зильбер предпринимал свои походы один и жил теперь у друзей.
Они немного прошлись все вместе и зашли отдохнуть в хижину, затерянную в горах, где хозяйничали гномы-перевалыши и где Зильбера знали давно как «камнедробителя». Там можно было посидеть спокойно и за кружкой молока с куском хлеба высказать вслух кое-какие мысли, о которых в других местах опасно было уже и заикаться.
Амариллис Лугоцвет, хорошо осведомлена обо всем, что касалось семейства фон Вейтерслебен, хотя с Амалией она была не так близка, как с ее матерью Сидонией, знала о глубоком чувстве, связывающем Амелию и Зильбера, чувстве, которое, наверное, и послужило причиной того, что Софи была зачата от другого,— ребенок мог сделать еще более прочными узы, и так уже необыкновенно прочные для женщины из этой фамилии.
. Но ей было известно и другое: Зильбер втайне все еще надеялся, что Амелия последует за ним и разделит тяготы неизбежного изгнания, хотя, с другой стороны, он уже слишком хорошо ее знал, чтобы не понимать — Амелия никогда не решится последовать за каким бы то ни было мужчиной. При подобной ситуации приходилось опасаться, что Зильбер упустит время и с закрытием границ, которое уже предвидела Амариллис Лугоцвет, окажется пленником в этой стране. И когда Амариллис не постеснялась выразить ему свои опасения, Саул Зильбер в ответ только вяло кивнул и погрузился в своя невеселые думы, так и не приняв определенного решения насчет отъезда.
Только когда Амариллис Лугоцвет и Альпинокс начали поговаривать о том, что и они хотят покинуть страну, во взгляде Зильбера появился проблеск интереса.
— А куда вы поедете? — спросил он, не то чтобы с любопытством, но все же с таким выражением, будто у него самого тоже есть некий план.
— Наверно, куда-нибудь на Запад...— ответила Амариллис Лугоцвет, сделав неопределенный жест рукой,— она и сама еще не решила, куда, да и не было уверенности, что они с Альпиноксом изберут один и тот же маршрут.
— В Англию? — спросил Зильбер таким тоном, будто и сам уже об этом подумывал.
— Для начала, пожалуй,— согласилась Амариллис Лугоцвет,— а оттуда, возможно, дальше, точно мы еще не знаем.
