И, сказав так, вдрызг пьяный ученик упал у входа в погребок и через минуту-другую уже храпел.
Маликул шараб и прежде слышал о проходимцах, которые называли себя Ибн Синой. Поняв, что и на сей раз встретился с одним из них, собрался было выгнать его в шею из своего честного заведения, но как раз в ту ночь и нагрянули стражники-сарбазы, схватили «почтенного господина Ибн Сину», связав ему руки и ноги…
Размышления Маликула шараба прервал слабый стон сотоварища-узника.
— Дать воды, Бобо Хурмо?
— Нет. Хотел тебе сказать кое-что, да вот забыл! Хмм… Да, вспомнил! Эти изверги… все спрашивали меня о двух путешественниках… тех самых, что приезжали к тебе в тот день, Маликул шараб.
— Почему? Зачем?
— Не знаю, дорогой. Что за этим скрыто, одному аллаху известно. Но об этих двух… и о том… имаме… спрашивали, сильно били злодеи!
— Какой имам?
— Да тот самый… друг твой, имам Исмаил Гази! О нем говорю! О-о… Вернулись бы молодые мои годы! Ушел бы в горы, к имаму Исмаилу! Воинам простым у защитника бедных и сирых… И стал бы святым, пав на поле брани в битве с головорезами султана Махмуда[80].
Перед мысленным взором Маликула шараба возникло лицо Исмаила, пересеченное шрамом от удара мечом, вспомнился его острый, соколиный взгляд.
Маликул шараб тоже хотел когда-то убежать в горное гнездо имама, но Исмаил не согласился: «Мы сидим в горах Кухишер, а наши глаза и уши должны быть в Газне…»
Неужели прихвостни султана проведали об этой их тайне? И потому схватили его?
— Они все знают! Под землей змея зашевелится — и это узнают палачи! — простонал Бобо Хурмо, будто прочитав вопрос Маликула шараба.
«Почему бы им не знать, если на одного человека десять доносчиков в этом городе?» — подумал «повелитель вина».
— О Маликул шараб! Среди проклятых аллахом доносчиков есть человек, которому ты верил, как себе… вас не разлить водой было…
— Близкий друг? Водой не разольешь нас с ним?
— Увы, так! Опора твоя, оказывается, доносчик из доносчиков.
Несчастная страна! Бедный верующий люд! Приходит смертный час, и простой человек, веря, что смерть — милость аллаха, смиренно уходит из этого бренного мира подлунного без жалоб и стонов. А этот воин-султан сорок лет на троне сидит, господствует над себе подобными, пожил, кажется, в свое удовольствие… этот хоть и говорит, что «смерть — милость аллаха», но за жизнь цепляется яростно, до умопомешательства, всю страну заставляет дрожать от страха.
И вновь видение-воспоминание.
Как-то, когда завсегдатаи питейной разошлись и все в доме уже уснуло, пришел сторож базара и разбудил Маликула шараба:
— Тебя старик нищий спрашивает!
— Из-за него надо было будить меня, глупец?! Пришел нищий, так подай ему кусок лепешки!
— Прости, Маликул шараб, но он говорит, что пришел к тебе от главного визиря и что в руках у него целый мешок золота! Да вот он и сам…
Маликул шараб посмотрел на вошедшего и, не поверив глазам, застыл на месте. У порога стоял сам султан Махмуд!
На нем был старый халат, подпоясанный простым красным платком, на голове — драная хорезмская шапка. Вошедший приложил пальцы к губам: «Молчи, ни звука».
Сторож, до того державший каменный фонарь, взятый из ниши, поставил его обратно и бесшумно вышел из прихожей. И тут же султан, будто кто его топорищем ударил под колени, бессильно рухнул на старую кошму: мешок на его поясе издал громкий звон.
«Золото, о котором говорил сторож? Что он будет делать с этим золотом? И почему бродит, как нищий, в полночь? Или он спятил?»
Покровитель правоверных долго сидел с закрытыми глазами на кошме, тяжело дыша. Лицо желтое-прежелтое, болезненней, чем недавно, когда Маликул шараб видел его в горах, кожа под подбородком и на шее совсем отвисла — пустой мешок, да и только, борода с проседью неухоженная, и впрямь как у нищего, опустившегося от голода и невзгод.
— Друг мой, Кутлуг-каддам, — тихо и печально сказал султан. — Твои слова недавние до сих пор… до сих пор по ночам мне спать не дают!..
У Маликула шараба, едва пришедшего в себя, защемило на сердце:
— Простите меня, повелитель… Вино не просто развязывает язык, оно запутывает ум!
Султан раскрыл тусклые глаза. Снова прикрыл их.
— Нет, ты был прав, Кутлуг-каддам. И если великодушный аллах не пожалеет для меня милости своей, прогонит проклятый мой недуг… я тогда… стану дервишем. Надену на себя рубище, с именем аллаха на устах, пусть в нищенстве, пойду с сумой по миру, славя имя всевышнего, и этим смою все грехи, какие совершил!.. Смыл бы, как ты думаешь?.. — спросил вдруг султан с надрывом. — Кроме создателя всего сущего, нет у меня ни заступника, ни утешителя. Неужели у меня больше грехов, чем добрых дел, как сказал ты в тот день? Не верю, не верю!.. Но хоть не верю, вот целый мешок золота принес тебе, Кутлуг-каддам: раздай, молю тебя, сиротам и вдовам, о которых ты тогда говорил! Если надо будет… сто мешков принесу!.. Прошу тебя, молю…
С грохотом распахнулась дверь, и в полутемную комнату вбежал главный визирь Али Гариб. Султан растерялся, поник.
— О творец! Что я вижу? — главный визирь схватился за ворот своего чекменя, выглядывавшего из-под богатого халата. — Что случилось! Что с вами, повелитель?
Султан вдруг затрясся всем ослабевшим телом своим, возопил:
— Вон с моих глаз, вон, вон!
Али Гариб упал перед ним на колени, обнял ноги султана:
— Простите преданного раба вашего, покровитель правоверных, солнце нашего неба! Но… умоляю… тише, тише. Одумайтесь. Что будет, если кто-нибудь увидит вас в этом обличье?
— Убирайся вон, дьявол! Ты — дьявол! Дьявол!
— Ладно, хотите меня убить — убейте, но… — Али Гариб вытащил из-за пазухи халата большой красный шелковый пояс, быстро накрыл им лицо султана, оглянулся на дверь, резко крикнул: — Эй, стража!
В комнату вбежали нукеры:
— Взять этого нищего! Связать!.. Так! Теперь несите, бросьте на арбу, повезете за мной! А я сейчас…
Султан раза два дернулся, потом затих, вытянувшись, словно мертвый. Его вынесли — быстро и умело. Али Гариб подошел совсем близко к Маликулу шарабу, задышал в лицо:
— Слушай и навсегда запомни мои слова. Верблюда видел? Нет! Кобылу видел? Нет!.. Если хоть тень чья-нибудь узнает про то, кто здесь был, — шкуру с тебя сдеру и набью соломой, понял?
…Да, сотрясается жизнь в этом султанате! Не дают жить по-людски. Всюду соглядатаи. Всюду насильники. Всюду страх!
— Да, этот преданный друг, — продолжал, будто во сне, Бобо Хурмо, — злодей этот, ел твой хлеб, брал твою соль и плюнул в твою солонку!..
Наверху заскрипела двустворчатая тяжелая дверь, два сарбаза с каменными фонарями в руках закричали:
— Грешный раб Кутлуг-каддам! Выходи! Выходи, да живее!.
Маликул шараб в темноте склонился к лежащему навзничь товарищу по несчастью:
— Прощай! Ежели не удастся снова увидеться, не поминай меня лихом, Бобо Хурмо!
Услышал в ответ взволнованный шепот: «Дай бог, чтоб не постигли тебя страдания, что мне выпали!»
Но когда Маликул шараб шел куда-то по темному узкому проходу, он думал не о близких пытках: «Кто же, кто же тот, кто ест мой хлеб-соль и плюет в мою солонку? Кто же?»
Узкая, словно коридор, комната (сарбазы подвели Маликула шараба к ее дверям: впустил его туда мрачный, козлобородый, палаческого вида воин с мечом наголо в одной руке — другой он ловко пошарил у впускаемого под рубахой: нет ли чего?). Комната почти пуста, если не считать каменных фонарей в нишах и двух грубых табуреток. Одна из них пустовала, а на второй сидел главный визирь, господин Али Гариб собственной персоной. Старый хитрый лис, самого дьявола обманет! И при предшествующем главном визире Ходже Ахмаде Майманди его, бедного «повелителя вина», обвиняли и в неверии, и в распространении ереси: в том же, что он клевещет на государство, его обвиняли уже при Али Гарибе.
Какая честь впервые выпала ему, Маликулу шарабу: оказаться допрашиваемым не кем-нибудь, а самим главным визирем.
Сам главный визирь почтительно-иронически поклонился приведенному, жестом отослал воина за дверь.
— Почтенному Маликулу шарабу наше уважение, — ухмыльнулся Али Гариб. — Садись-ка на табуретку, Кутлуг-каддам!
— Благодарствую!
Маликул шараб опустился на табуретку, а главный визирь тут же вскочил с места. Заложив руки за спину, прошелся по комнате. Его движения были нервно-резкими, брови нахмурены, а совиные глаза ввалились и покраснели, видимо, от бессонницы.
«Ишь ты как… И ему, оказывается, не сладко. Так зачем взвалил столько тягот на свои плечи этот низенький толстяк? В загоне его полно овец, в казне — золота, в гареме — невольниц. Жил бы в свое удовольствие, блаженствовал бы в цветущем саду!.. Нет, Маликул, не будет этот старый лис лежать без дела! Власть, власть нужна этому дьяволу! Господствовать над людьми, давить их — вот его наслажденье!»
