— Говорил, ко мне…
Зимчук сердито встал и подошел к окну. Стоя спиной к Вале, сдержанно сказал:
— Я на твоем месте, Валюша, не шибко бы дружил с таким. Трудно будет и ему и с ним, колобродником. Скверно он может кончить. — И присел на подоконник, на котором недавно лихо красовался Алешка.
— Почему? — недоуменно спросила Валя.
— Кто знает, какие колена выкинет еще. И скомпрометировать может.
— В войну же не компрометировал.
— Не думай, ему еще отчитываться предстоит…
Валя и там, в лесу, чувствовала опеку Зимчука. Теперь его слова прозвучали, как ей сдалось, тоже по-отцовски, но это не умилило ее, как прежде, а, наоборот, вызвало досаду. Она махнула маузером, показывая этим, что его надо отнести к Зимчуку в кабинет, и, чтобы не расплакаться, вышла из кухни.
1
Василий Петрович Юркевич приехал в Минск, когда еще дымились пожарища. По Советской улице с востока на запад двигались войска. Навстречу им тянулись колонны пленных немцев. Команды солдат закапывали воронки от бомб, расчищали от кирпичей и поваленных телеграфных столбов проезжие части улиц, ведущих к главной магистрали. По руинам, в подвалах комендантские патрули и население вылавливали немцев, которые не хотели или боялись сдаваться. На мостах, у складов стояли вооруженные часовые в штатском. Запыленные, усталые саперы с миноискателями и проворными собаками-ищейками ходили от одного уцелевшего здания к другому. И там, где они побывали, на стенах почти всегда появлялись надписи: «Внимание! Дом минирован. Карантин 30 суток».
Правительство и ЦК до сих пор находились в Гомеле. Уже третьего июля секретарь ЦК Кондратенко, который одновременно выполнял и обязанности председателя Совнаркома, пригласил к себе советский и партийный актив. Тут же, в присутствии собравшихся, позвонил по прямому проводу командующему Первым Белорусским фронтом, долго и взволнованно с ним разговаривал, а затем торжественно, как он любил и умел, объявил:
— Столица республики освобождена, товарищи! Дороги свободны. Прошу всех, кто как может, направляться в столицу и приступать к работе. Предупреждаю, не следует сворачивать с магистралей и ночевать в деревнях, расположенных недалеко от них. Опасно. Счастливой дороги, товарищи! До встречи в Минске!
Это было самое короткое заседание, известное присутствующим. Юркевич устроился в грузовичке, в котором ехали сотрудники Архитектурного управления и строительной группы Совнаркома. Бобруйский котел не был еще ликвидирован, и поехали по маршруту Гомель — Могилев — Орша — Минск. Старенький разбитый «газик» чихал и перегревался. Приходилось при всяком удобном случае останавливаться и заливать в радиатор воду. Угнетали и безлюдье на дороге, жара, пыль. Придорожные травы, кусты, деревья стали серыми, листья сморщились. Пыль уже успела слоем покрыть сожженные и подбитые танки, опрокинутые пушки, рамы автомашин со странными, без покрышек, железными колесами.
Лишь когда выехали на Московскую магистраль, попали в поток машин. И хотя жара, пыль не уменьшились, их на какое-то время перестали замечать.
Оживился даже Понтус — начальник управления, полный флегматичный мужчина, который почти все время ехал с закрытыми глазами и только иногда, вытирая платком пот с лица, бросал несколько незначительных слов. У Понтуса в Минске осталась семья — дочь, жена, и, сочувствуя ему, все старались не тревожить его. Разбуженный же грохотом и шумом, он удивленно поднял брови и принял более удобную позу.
— А мы ведь, ей-богу, скоро приедем! Хоть, честно говоря, иногда казалось, что вот-вот и упремся в немецкий контрольно-пропускной пункт. Да не в какой-нибудь, а со шлагбаумом, полосатой будкой и вытянутым в струнку фрицем.
— Таких контрольно-пропускных они уже от самого Сталинграда не имеют, — засмеялся добродушный инженер-строитель Кухта, который всю дорогу веселил товарищей былями и небылицами.
— В общем-то это правильно, — согласился Понтус.
Юркевич не понимал ни прежней сонливости Понтуса, ни его теперешнего оживления, но тоже сочувствовал ему. Будучи во власти нетерпеливого ожидания, он провожал глазами перелески, кустарники, непривычно узкие полоски картофеля, ржи, проплывавшие мимо, всматривался вперед, куда в пыльной мгле двигались танки, пушки, грузовики, а сам думал о городе. И эти мысли блуждали по его незагоревшему лицу с густыми не по возрасту бровями. Он готовил себя к худшему и все же надеялся, что таким, каким город представлялся по отдельным фотографиям, попадавшим за линию фронта, Минск не будет. Уцелел ли в последние дни Дом правительства? Здание ЦК? Академия наук? Как выглядят здания, спроектированные им?
Сначала, когда проезжали мимо окраинных глинобиток и деревянных домиков, мимо парка Челюскинцев — стройного, пронизанного солнцем бора, — ему казалось, что надежды его не обманули. Но как только подъехали к Дому печати, сердце болезненно сжалось. Дохнуло гарью — курилось закоптелое здание Академии наук, за ним поднимались клубы черного дыма…
Договорились, что поедут к Понтусу и, если все будет в порядке, пока остановятся у него.
Понтус пересел в кабину, и «газик» запетлял по кривым переулкам.
Навстречу стали попадаться партизаны — по одному и группами. Их можно было узнать по оружию, по красным ленточкам, нашитым на шапках. По загорелым лицам и какому-то охотничьему шику, одежде и манере держать себя. Брюки у большинства из них были заправлены в сапоги с напуском, пиджаки подпоясаны поверху. Гранаты-лимонки висели просто на ремнях, в кожаных мешочках. В почете были полевые сумки, планшетки, чубы, а у командного состава — окладистые, часто похожие на сияние, — бороды. Юркевич примечал это и раньше, еще в Гомеле, но теперь все воспринималось острее.
Партизаны были и во дворах уцелевших домиков. Кололи дрова, мылись по пояс. Сидя на крылечках, латали рубахи, чистили оружие.
На пустыре, возле коробки пожарного депо с каланчой, напоминавшей шахматную туру, разместился целый партизанский лагерь. Телеги стояли с поднятыми вверх оглоблями. Неподалеку паслись стреноженные лошади. Тут же горело огнище. На жерди, положенной на сошки, висели черные, будто полакированные, ведра. Бледный, едва видимый на солнце огонь лизал их. Широкоплечий повар важно помешивал в ведрах желтой лопаточкой.
«Запорожцы, — с грустным умилением подумал Юркевич. — Это тоже придется иметь в виду…»
На Сторожевской улице, напротив обшарпанного двухэтажного дома, «газик» неожиданно заурчал и с ходу повернул в ворота. Проехав несколько метров, он стрельнул и остановился в небольшом грязном дворе, застроенном сарайчиками и кладовками.
— Вот мы и дома, товарищи, — сообщил Понтус, вылезая из кабины и отряхивая пыль с костюма.
Он утратил обычную медлительность и торопливо бил рукой по брюкам и полам пиджака, забыв предложить остальным вылезти из кузова. Кто-то подал ему чемодан и аккуратно увязанную постель. Он взял их, поставил на землю, поправил галстук и неуверенно направился в ближайший подъезд.
Наконец одно из окон на втором этаже распахнулось, и тотчас же из него высунулись раскрасневшийся Понтус и худощавая, в пестром платье девушка. Ее мальчишечье лицо со вздернутым носиком и коротко подстриженной гривкой расплылось в улыбке.
— Порядок! — крикнул Понтус. — Слезайте, товарищи! Аллочка говорит, что на пивзаводе — а он под боком — можно набрать пива. Пусть кто-нибудь возьмет канистры и сходит. Там бочкам" берут. Соседки тоже назапасили. И их пригласим — сегодня все дозволено…
Оттого что Понтус, разговаривая, налегал на живот, лицо его напряглось, прядь каштановых волос, прикрывавшая лысину, сползла и повисла сбоку, но он снял и выглядел именинником.
2
Через мгновение — даже было удивительно, как она так быстро могла это сделать, — во дворе появилась Алла. Протягивая маленькую узкую руку, она стреляла в каждого взглядом и сразу, словно боясь, что ее поймают на чем-то непристойном, невинно опускала веки.
— Как хорошо, что прямо к нам, — щебетала она, подпрыгивая на цыпочках. — Просто мираж! У меня голова идет кругом от радости. Давайте, я помогу вам…
Предметом своих забот она почему-то избрала Василия Петровича и почти насильно отняла у него вещи. Ему сделалось неловко, но протестовать было бесполезно, и он пошел следом, украдкой разглядывая ее. Алла догадалась об этом — то ли почувствовала, то ли была уверена, что не смотреть на нее нельзя, — и, повернувшись, ответила озорным пристальным взглядом. Глаза у нее заискрились, поузели, но зрачки словно открылись, пуская в себя.
— Идемте, идемте! — подогнала она.
Все же Василий Петрович не выдержал. Чувствуя, что выпей еще и уже никуда не пойдешь, он незаметно поднялся из-за стола и вышел от Понтусов.
