— Трам-пам-пам! — сказал он. — Можно я вас провожу.
— Нет.
— Почему?
— Нечего пялиться на мои ноги!
После победоносного триумфа тётиных чар Наташа возвращалась домой в самом приподнятом состоянии духа и образ тонкой рыжей бестии, повально соблазняющей мужчин, не оставлял её в покое. Она то и дело растягивала свои толстые губы в подобие соблазнительной ухмылки, чуть рассерженной, чуть смущённой, обращала взор на невидимого мужчину, который с каждым шагом по мере приближения к дому всё больше принимал черты Вадика, только тоже преображённого — в дорогом костюме, батистовой рубашке, с пристальным бесстыжим взглядом.
Марина шествовала чуть поодаль от племянницы, и её поведение вызывало у неё серьёзные опасения — Наташа продвигалась вперёд не свойственной ей иноходью, придурковато улыбаясь и вперив куда-то оловянный взгляд.
Михаил, оставшись наедине со «Столичным» салатом, чему-то усмехался, и его веснушчатые щёки, поднявшись вверх, образовывали на месте глаз самодовольные щелочки. Вспоминая название Марининых духов, он ещё раз заглянул в записную книгу, пытаясь отыскать её телефон среди множества других.
В воскресенье воздух особенный, солнце особенное, звуки тоже особенные, они лениво льются, словно отдыхая и требуя, чтобы и ты отдыхал. Марина лежала в кровати и представляла, как Михаил будет её целовать, какие цветы принесёт на первое свидание, куда они отправятся ужинать, и ей уже чудился запах рыбы, нет, баранины с жареным луком, а, может быть, просто картошки и сельди — жирной, пахучей сельди под каким-нибудь соусом. Но до этого надо было растормошить Наташу, сходить с ней в музей, в парикмахерскую и что-нибудь купить из одежды — племянница обожает вязаный трикотаж. Как всё успеть?
Марина вскочила и забегала по квартире, одновременно намазывая бутерброд, ставя чайник и заправляя кровать, а потом ещё не мешало бы и себя привести в порядок — выщипать брови, эпиляция, маникюр, педикюр, маска, краска, костюм и хорошее настроение!
В четверть третьего Марина была готова. В музей они, конечно же, не попали, но ничего, терпеливый Гейнсборо подождёт, а вот усовершенствовать Наташу поважнее живописи, поэтому в три часа дня девушка восседала перед зеркалом, в раму которого едва помещалось её лицо, а двое гибких молодых людей суетились рядом. Они были одеты во всё чёрное, их волосы были выкрашены в иссиня-чёрный цвет, руки проворно орудовали расчёсками, ножницами, кисточками для краски — немножко формы, немножко цвета и много денег.
И Марина тоже кружила около племянницы и пела ей в уши, какая ты красивая, какие у неё шелковистые волосы, безукоризненно прямой нос. От всего этого усовершенствования у Наташи перед глазами поплыли разноцветные пузыри, и, когда причёска была готова, она тихо расплакалась. Марина обняла её и расплакалась тоже, но не очень, так, чтобы макияж не потёк.
И вот в пять часов раздался долгожданный звонок от Михаила. Марина вдруг успокоилась, сменила тон на холодно-отчуждённый, даже деловой. Договорились встретиться в восемь около Большого театра.
Марина, расплатившись и одарив стилистов своей широковещательной улыбкой, схватила Наташу и выбежала из парикмахерской.
— Может, в другой раз? — молила племянница, задыхаясь от быстрой ходьбы.
— Нет, всё, что запланировано, надо исполнить. В другой раз пойдём глядеть на Гейнсборо с его лесным пейзажем, а сейчас кофты, юбки, шарфы…
— И зачем ты меня мучишь?
— Женщина должна быть женщиной!
— Я хочу домой, хочу есть, я устала, ну, пожалуйста.
— Тебе спортом надо заниматься. Дышишь, как слон больной.
— Марина, у меня живот крутит.
— Не ныть! — сказала тётя и нырнула в метро. Наташе ничего не оставалось, как последовать за ней. — Я же для твоего блага стараюсь, — донёсся примирительный голос Марины.
Наташины глаза защипало слезами — она неслась куда-то вниз, где одышливо пыхтели поезда, толкались люди, воняло нищетой, а по стенам рассыпалась полувековая, поблёскивающая золотом, мозаика. Наташа сошла с эскалатора, кто-то больно толкнул её в плечо, другой наступил на ногу, третий сказал: «Куда прёшься, толстуха!» Девушка, прерывисто глотнув синтетический воздух подземки, запрокинула голову назад, через несколько секунд она уже рыдала на плече Марины, та испуганно глядела на племянницу и отказывалась что-либо понимать.
— Я же для тебя стараюсь, — повторяла Марина.
— Я не могу за тобой поспеть.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива!
— Мне тяжело. И зачем всё это?
— Человек должен быть красивым, от этого он становится лучше и добрее.
— Сомнительная теория!
— Мир полон сомнений, важно только то, во что веришь.
— Да не буду я красивой!
— Будешь! Нет ничего ни уродливого, ни прекрасного. Есть только наше решение быть красивой. Надо сойти от себя с ума, полюбить каждую секунду своей чёртовой жизни.
— Посмотри на себя и на меня.
— Глупости! Если бы я вела себя как ты, то никогда бы не нравилась мужчинам. Да к тому же когда ты распускаешь нюни, то становишься похожа на свою мать.
Наташа подняла скомканное лицо, её припухшие веки покраснели, а плечи, заикаясь, подрагивали. Марина улыбнулась, поцеловала её в глаза.
— Ладно, пошли пить кофе, — предложила она.
— Ну уж нет, давай тратить твои деньги и делать из меня сексапильную Мадонну.
— Вот это другое дело. Вот за это я тебя уважаю. А уважение — это знаешь что?
— Что?
— Это стержень отношений. Вот теперь тебя люблю я.
— Ты меня любишь, когда я по-твоему делаю.
— Но я же старше и мудрее, да к тому же диктатура — это порядок, а свобода — анархия.
— Ты самый немудрый человек, которого я видела в жизни! — Наташа взглянула на тётю и дотронулась до сапфировой броши. — Красивая! — с восхищением сказала она.
— Кто, я или брошь?
— Вы обе.
Но Марина, обворожительно сыпля улыбками, уже неслась по перрону, сшибая на ходу всех мешающих ей людей.
В восемь часов вечера, взмыленная, она появилась около Большого театра. Щёки красные, нос вспотел, шарф набекрень. На скамейке сидит невозмутимый Михаил. Цветов нет…
И вот Марине не хочется свидания, не хочется селёдки с картошкой и запах лука противен.
— Здравствуйте. — Михаил встал ей навстречу и размашисто улыбнулся.
— Привет, — затараторила Марина, одновременно промокая нос и поправляя красный шарф.
— Куда пойдём?
— В «Онегин».
— Отличненько.
— Что?
— Я там каждый день завтракаю, обедаю и ужинаю. Только с музыкой у них не того. На Новый год включили «Hi-Файф», а когда попросили поменять, то поставили «Реквием».
Марина была недовольна всем — конями на портале Большого театра, Пушкиным с его треклятым «Евгением Онегиным», которого она выучила наизусть под бдительным присмотром дражайшей родительницы, правда, назло ей вскоре старательно позабыла роман…
В роскошной машине лежал интеллигентный букет цветов — красны мелки гвоздики и жёлтые, тоже мелкие, хризантемы. Прекрасно! Марина отвернулась к окну, чтобы скрыть радость…
А потом были официанты в белых рубашках, крахмальная салфетка на коленях, которая всё время куда-то уползала, и галантный Михаил, поднимая её, вскидывал русыми волосами, тщательно уложенными в каре. Он громко смеялся, его жесты были вольные, шутки упругие, глаза… Шампанское, ночной город и спальня из красного дерева, ласковые простыни, крепкие плечи. Вот оно, счастье!
Около аллеи притормозило жёлтое чумазое такси, из него вылез великан. Он с явным осуждением посмотрел на сдувшееся колесо, приподнял кепку и вдумчиво почесался, потом наклонился, подобрал опавший листок клёна, другой, третий…
Через четверть часа он перетягивал проволокой рыжий, нахальный букет. Великан поместил в его сердцевину нос и хорошенько втянул в себя воздух, листья задрожали и чуть было не поддались могучему дыханию его лёгких.
Таксист по имени Иван открыл багажник и извлёк оттуда запасное колесо. Втиснув домкрат под брюхо машины, он с лёгкостью оторвал её от земли. Сменив колесо, он вытер руки чистым куском материи и уселся за руль. Иван с нежностью взглянул на огненный букет, пугливо вздрагивающий при каждом толчке машины. Через триста метров стремительно бежавшей ему навстречу дороги, проведённых в полной гармонии с самим собой, Иван был застигнут врасплох юным шалопаем, выросшим неведомо откуда и ринувшимся прямо под колёса.
Ивана прошиб холодный пот, дрожь сотрясла исполинское тело, а правая рука сама собой сложилась во внушительный кулак. С трудом протиснув его в окно, он обрушил такой вдохновенный поток брани, что вряд ли ещё когда-нибудь молодому олуху захочется поиграть в мяч у дороги, где разъезжают жёлтые такси.
